Сибирские огни, 1985, № 12

тома. Голубенькие. Кожа на обложках свежая, чистая, с празднйчію блистающими под лаімпой імелкими зернышками. Переплетал он их, ко­ нечно, сам. На каждснм таме была красивая наклейка; « Оп а в ши е л и с т ь я » . , — ...так, знаете, под настроение пришлось. Ну, и накатал. Фигня, конечно. У іменя это на полке лет пять лежит. Еще никаму не показывал. — Да, но все-таки что это? — спросил я, протирая глаза. — Раман. Я Ж вам говорю: роман. — Ах, вот... — Я смолк на полуслове и молча на него уставнлся, не будучи в состоянии ничего больше сказать. Мою рассеянность как ру­ кой сняло. Значит, кроме мебели и сапог, Фома Алексеевич еще и белллетрис- тику тачает. Сюрприз. Ай, да молодец! Это же подумать,— сразу в воду, не зная броду, не испытав себя ни в каких других жанрах, с молодецко­ го плеча пером— и готов роман! Узнаю. Вековая, пленительная удаль российского дилетантизма. А впрочем, черт его знает, вдруг у него и про­ за получается не хуже, чем мебель, фотографии, сапоги? Оправившись от удивления, я поспешил выразить просьбу, которую он, разумеется, ждал от меня: — Может быть, вы дали бы мне прочесть? — Не знаю даже... Разве что вам это действительно очень интерес­ но,— пряча глаза, пробормотал он. Я наддал жару: — Ну, а как же! Как же! — Хорошо. Только не показывайте, пожалуйста, никому. Дого­ ворились? — Ладно. — И еще просьба: я вас даже не прошу, а требую меня не щадить. Отнеситесь к этой вещи по большому счету. Ну... как если бы вы крити­ ковали Льва Толстого. «Эк куда ты хватил, братец. Ты напиши сперва, как Толстой, а уж потом требуй»,— подумал я, принимая рукопись и делая большие уси­ лия, чтоб не улыбнуться. Запихивая в портфель роман, я еще раз с любопытством взглянул на автора. Его серые доверчивые глаза были вопрошающими, ж а ­ лобными. Полно. Какая уж там «критика». Я хорошо понимал, чего он ждет. Неловко топчась возле своего кресла (как некогда он делал это во время нашей первой встречи), Фома Алексеевич с тоскою глядел на чужой заімызганный портфель, только что проглотивший его голубую рукопись. После паузы он уныло сказал: — Черт его знает, я ведь не хотел давать. Лежал бы он себе и ле­ жал. Я суеверный. Отда;ѵі — значит, отпущу душу вон, на холод, и все. Потом уж ничего не вернешь. После этого он как будто увял, поохладел. Жесты его сделались усталыми, слова рассеянными. Я понял, что главное событие, ради которого имел смысл мой сегодняшний визит, для него свершилось. С неохотой оторвавшись от чая, от мягкого кресла, я взглянул в окно. Там, за ночным зимним стеклам с яростно сверкнувшей на нам наледью, продолжалось угрюмое, бесцельное и глухое бормотание ветра. Придя домой, едва раздевшись, сразу же я принялся читать. Все- таки любопытно было. Прочел две, три, пять страниц — и захлопнул с трескам. Меня словно водой окатили. Вот это влип, нечего сказать... Должен признаться, я и не надеялся увидеть среди его «опавших листьев» что-то выдающееся: мне трудно было ожидать от Фомы Алек­ сеевича, обожавшего Беляева и Жюля Верна, литературных совер­ шенств. Но все-таки до такой степени неумело, неловко, м е ш к о в а т о писать стыдно было бы и школьнику старших классов. Тут невозможно 72