Сибирские огни, 1985, № 12

образом, на то, чтобы доказать другим (а главное, втайне — себе), что все на свете он может делать не хуже некоторых,— тех благополучных умников, кто за подолом у маменьки безмятежно ходил в первых учениках и добивался почетных званий. Я убежден, что если бы не глухая обида на судьбу, которая точила его практически всю созна­ тельную жизнь, он бы імог все делать успешнее, радостнее,— проще. А главное, очевидней и доступней всем была бы его доброта. Вот, собственно, и все. На этом можно было бы поставить точку. Человек ясен. Зачем дальше о нем писать? Наверное, и не стоило бы ничего писать, если бы он был действи­ тельно ясен. Неинтересно это было бы. Но, к счастью, бывают такие минуты в общении с человекам, когда, остановленный посреди буден, ты начинаешь на него зааматриваться. С каждой такой минутой ты замечаешь, что он становится все более и более непонятен. Это уже — шаг к очарованию. И теперь-то хочется о нем что-то сказать, написать... Но что и как? Описывать тайну так же безнадежно, как выражать словами запах. Ваім, к примеру, никогда не попадался на глаза кусок пепматитовой породы с топазом внутри? Эту штуку можно иногда увидеть в музеях минералов. Твердая жесткая порода, камень как камень, глазу не за что зацепиться, но вдруг среди зернистой серой очевидности — вплавлен­ ная слезка топаза, и в нем неожиданно — глубина, переливающийся сумрак, блики света — вся загадка Бескрайнего в одной этой случайной, голубовато-темной, бездонной слезе. Однажды зимой, в ненастье, я отправился к Фаме Алексеевичу с очередной книгой под мышкой — ему нужны были іматериалы о лечеб­ ном голодании. Помню, как в вечерней темноте я утомительно брел к его даму между качающимися в свете подветренных фонарей фасадами каменных зданий. Ветер, мечущийся в разные стороны около стен и столбов, толкал меня то в лицо, то в спину, позеімка імела чуть не по самым коленям. Мои ботинки раздраженно месили снег. Когда до его подъезда было уже рукой подать, я почувствовал, что идти .мне с.мер- тельно надоело. Остановился. Почему-то подумалось, что в такую непо­ годь людям нельзя наведываться в гости друг к другу: гость в не­ настье — недобрый вестник. Но поворачивать назад я, конечно, не стал. Досаду на моем лице Фама Алексеевич распознал сразу, едва я появился в дверях. Бывают же такие глупые дни, когда погода действу­ ет в лад с плохим настроением. Я довольно сухо ответил на его при­ ветствие. Он это стерпел. И даже был со мной в этот вечер особенно предупредителен — из свойственной ему деликатности (которая так же' стеснялась самое себя, как его любопытство). Он меня усадил в самое мягкое кресло, очень быстро принес, чаю, стал что-то рассказывать... Рассказывал он о своем детстве. Учитывая обычную его скрытность, я понимал, что в эта.м рассказе было что-то особенно доверительное. Что с ним происходило в этот вечер? Я даже не пытался это понять: прихлебывал чай, рассеянно глядел в пол и молчал. Говорить мне не хотелось. Иногда я уставал его слу­ шать. Наплывали мысли, уносившие прочь і^ое внимание, и сквозь них до меня доходили только отдельные его слова, по которым я еще мог восстановить нить разговора. В одну из таких минут провал рассеянно­ сти оказался особенно глубоким. Когда я вынырул под другую его сто­ рону, мне послышалось: « Оп а в ши е л и с т ь я » . Что за опавшие листья? К чему, зачем? Я проморгался, стал тщательней вслушиваться в речи Фомы Алексеевича. Но ничего пока не понимал. Оказалось, что говорит он уже совершенно о чѳм-то другом. У него на коленях лежали два опрятно переплетенных рукописных