Сибирские огни, 1985, № 12

Но не так уж часто это бывало, когда он позволял себе ликовать. Обычно он был хімурым, недовольным. Или недоступно-официальным (главным образом, со своими коллегами). Он даже улыбался редко. С людьми, очевидно, он не слишком хорошо умел ладить. Была в его характере імимозность того сорта, которая свойственна больше всего подросткам, он слишком часто чувствовал себя задетым, обиженным и тогда начинал колоться, как рассерженный еж. Какую-то психическую травму, кажется, он перенес в детстве (говорил он об этом вскользь, не­ охотно), и результатам этой травмы была хроническая язвенная бо­ лезнь, которую он переносил угрюмо, но стоически. И еще я знал, что в последний год войны, мальчишкой, он был приз­ ван на фронт, хлебнул там порядочно лиха и избегал говорить о войне. Друзей, похоже, у него почти совсам не было. Об отношении к нему родных — не берусь судить: между собой и родственниками он устано­ вил прочную демаркационную линию, которая ограждала его суверени­ тет. Уже одно это обстоятельство внушало почтение к его упорству: не всякий мужчина сумеет отстоять перед жегіой право на отдельность, хотя бы в самом сокровенном. А тут существовала целая неприкасаамая территория, которую сумел он себе отвоевать. На этой территории я побывал. Не слышкам многое я мог бы сказать о ней... То была гордая и горькая замля его одиночества. Но почаму же все-таки он так настороженно относился к людям? Трудно было в это вникнуть. Может быть, попав, по назначению свыше, в пеструю толпу служителей муз,— любезно-ироничных, эф­ фектных, утонченно-ядовитых, знающих,— и сделавшись, волею судеб, их начальником, он чувствовал себя тут не в своей тарелке и постоянно комплексовал? Думаю, так оно, и'было. Правда, он все-таки сумел, заставить коллег считаться с собой,— главным образом за счет колю-* чести, неуступчивости, глухого, обидчивого сопротивления их иронии и всезнайству. Демаркационная линия, ограждающая его территорию, существовала не только дома, но и здесь. Ее опасались нарушать. Он был упрям. На своеім млении настаивал во всех инстанциях (это была одна из немаловажных причин, почему его не любили). Вообще, впечатление было такое, что к своим пожилым годам Фома Алексеевич так и не успел устояться вполне. Знал он, впрочем, немало всякой всячины. И все-таки эрудицией это никак нельзя было назвать. Все это были выхваченные «с миру по нитке» курьезы, факты и факти­ ки, удивительные события, которые неотразимо действовали на вообра­ жение Фомы Алексеевича и знание которых он простодушно принимал за Знание с большой буквы. Такие фактики он копил каждый день. Любопытство его было неутомимо. Но это было любопытство подростка к миру, полному морских скитаний, удивительных хитрых механизмов и волшебных зверей. Он, собственно, и был подростком,— большим, лысеющим, стареющим, обиженным, ершистым и надменным подрост­ кам. Думаю, что душу свою он всегда прятал-от других и был прав: это была добрая, ко всему любопытная и наивная душа, очень страдаю­ щая от каждого неловкого прикосновения. Он был мне всегда симпатичен. В нам было что-то нетронутое, какое-то очарованное любопытство к жизни (которого он, впрочем, на людях стыдился). Он мне нравился даже тогда, когда, увлекаясь, начинал уснаща^ь речь лексиконом времен своей окопной службы. З а ­ метив однажды мое недовольство этим,— он очень чуток был к нас­ троению собеседника,— Фома Алексеевич начал амущенно оправды­ ваться: мол, трудно ему избавиться от скверных слов, и что на этот счет есть мнение, будто в мозгу у человека есть какой-то «центр ругани», честное слово, это было в каком-то медицинском журнале, он сам об этом читал, но не помнит номер. Вне сомнения, он обладал значительньвми способностями: его вос­ приимчивое умение, наприімер, к разнообразным ручным поделкам было разительно и всегда неожиданно,— такое встречается порой у талантли­ вых самоучек. Жаль только, что способности его употреблялись, главным 70