Сибирские огни, 1985, № 12

. я не зря упомянул о Галкиной гримасе. Она очень характерна. В ней не то чтобы пренебрежение было или неприязнь, а так,— н е о х о т а к человеку. Похожую гримасу я видел на лицах еще двух­ трех людей, с которыми мне приходилось говорить о Фоме Алексеевиче. Говорили, в основном, по служебным, обиходныім поводам. Специально о нем — никогда. Почему-то он никого не интересовал или чем-то от­ талкивал, во всякоім случае, мне всегда потом казалось, что вокруг его имени существует некая зона неодобрительного молчания. Лишь изред­ ка — несколько сухих фраз. Или вот эта гримаса. И все. Ни слова, ни жеста больше. На следующий день я поехал на службу к Фоме Алексеевичу (мне дали его телефон, мы созвонились, он назначил час). Прихожу, двига­ юсь по задворкам, коридорам, обхожу ящики с аппаратурой. Найти его кабинет не так-то просто. Ищу добрых людей,' чтобы подсказали. Доб­ рых людей почему-то нет. Тут только я сообразил, что уже близко к шести вечера. Конец рабочего дня! Что же он, чудак, мне странное та­ кое время назначил? Проплутал я еще сколько-то, но все-таки нашел дверь с нужной надписью. Открываю, гляжу— по кабинету бродит плотный лысоватый человек, пухлые руки за спину, угрюмо наклонив голову. На скрип двери он не сразу обернулся, а сначала дошел до окна, заботливо до­ чертив шагами какую-то необходимую ему геометрическую фигуру. Затем повернулся сразу всем-своим плотным корпусом, всмотрелся в ме­ ня. Взгляд был исподлобный, хмуроватый. Так смотрят на посетителей, которые от чего-то отвлекают, но чье вторжение надо терпеть, потому что жить приходится все-таки среди людей и встречаться с ними все равно надо. Лицо его нельзя было назвать полным, но уж, во всяком случае, оно не принадлежало человеку, склонноіму к худобе, было на нем много яімочек, рытвин, ложбинок, сообщающих этому лицу очень чуткую гамму теней,— неожиданно смешливых, когда он улыбался. Морщин, напро­ тив, было мало, хотя, судя по его фигуре ц огромному кругляку лба, лысеющему над крутыми плечами, было ему лет уже за пятьдесят. Я представился. Он подошел, пожал мне руку с рассеянной мягкостью, сделал жест в сторону стульев, выстроенных в шеренгу напротив его обширного стола, а сам, уйдя за этот стол, боком топчась, стал двигаться к своему креслу. Я обратил внимание, что кабинет его выглядел довольно-таки пустым,— не было ощущения, что сюда часто заглядывают, смеются, обсасывают идеи, травят анекдоты. И садился-то он при мне как-то стесненно и стесненно поправлял кресло: так иногда хозяин, не привык­ ший принимать гостей, чувствует неудобство собственной мебели. Он сел, втянул ноздрями воздух, с натужной гримасой накренился вправо, чего-то пошарил. Извлек мою рукопись. Выложил аккуратно на стол. — Написали .вы очень симпатично,— сказал он, значительно скло­ нив голову набок.— Вы знаете...'Это греет. Честно вам скажу, греет. Он говорил глухим баскам, все время почеіму-то хімурясь. Я молчал, ожидая дальнейшего. Думал, он о замысле будет гово­ рить. О «зрительном ряде». Об актуальности тѳмы и прочем. Вообще о возможности постановки. Но вдруг он спросил: — А что, правда, у Рахманинова была такая полоса, что он боялся подойти к нотной бумаге? Даже, говорят, у гипнотизера лечился? — Об этом пишут все его биографы. — Скажи пожалуйста. Интересно. Такой человек — и то в себя не верил. И ЧТО, в девятнадцать лет он действительно свою лучшую оперу написал? Один за другим он стал задавать мне множество разных вопросов в там же роде. Его интересовало многое — сколько было у композитора детей, и часто ли его исполняют на Западе, и правда ли, что поклон­ ницы из публики прятались в его карете, чтобы поцеловать ему руки, 67 , ■