Сибирские огни, 1985, № 11

Не раз отмечалось, именно сатирические эпизоды и детали были едва ли не самыми удачными в данных произведениях), то здесь уже «ювеналов бич» становится глав­ ным оружием в руках писателя. И хлещет он этим бичом беспощадно, «с оттяжкой», причем бичует именно тех, кто того вполне заслужил: узколобых мещан, прохиндеев, мошенников, наконец, просто дураков, обра­ тивших, однако, свою дурость в пробивную силу, пытающихся своим медным лбом про­ шибить любые двери аіюбых «высоких инстанций». Не могу удержаться, чтобы не привести здесь несколько великолепных образчиков емельяновской сатиры, чтобы не продемон­ стрировать его поразительной способности в нескольких .фразах и обрисовать неприг­ лядное «мурло» своего персонажа, и «вы­ светить» всю его сущность. «...Сотников выглядел хозяином хоть куда — осанистый блондин со свежим, круглым лицом и голубыми, навыкат, глазами. У Сотникова под клетчатой безрукавкой обоз­ начилось брюшко, светлые брюки украшал ремень ремесленной работы с пряжкой в виде орла с распростертыми крыльями, меж которых выставлялся кинжал красной меди с цепочкой под золото. Говорил Сотников вроде бы через силу, глаза его туманила поволока, и создавалось впечатление, будто , этот мужчина буквально минуту назад наобедался до отвала» («В огороде баня»), «...Тугие когда-то щеки Акима опадают ' книзу, и лицо его, особо когда носит серди­ тое выражение, напоминает морду сосед­ ского боксера по кличке Ангар, которого водят на цепи, издающей кандальный звон; кобель, взбираясь по лестнице, сопит с такой громкостью и надсадой, будто таска­ ет на себе рояль» («Арабская стенка»), «В конторке магазина было тесно, там какие-то тихие личности, плоские и бестелес­ ные, шелестели белым тюлем, мерили, считали деньги и складывали их кучкой на столике в углу. Командовала этой беззвуч­ ной мультипликацией солидных размеров Женщина с ярким ртом и золотыми серьгами в ушах. Серьги напоминали монтажные гай­ ки, и первое время Лютиков забыл, зачем сюда ворвался: он ждал, когда серьги порвут мочки и со стуком покатятся прочь» («Арабская стенка»). Вместе с тем в новых своих повестях Г.' Емельянов блеснул не только как сати­ рик-обличитель. В неменьшей степени про­ явил он себя здесь и вдумчивым, проница­ тельным художником, умеющим глубоко, пристал.ьно вглядеться в сложные жиз­ ненные явления, умеющим даже в традици­ онной, вроде бы давно уже «обмозгован­ ной», не раз поднятой и затронутой (про­ зой, публицистикой) проблеме найти свой поворот, свой собственный угол зрения и точку отсчета. К примеру, сколько уже возникало споров и дискуссий вокруг проб­ лемы «люди и вещи»? Сколько уже появи­ лось произведений буквально во всех жан­ рах, начиная от карикатуры в «Крокодиле» и кончая пухлыми эпопеями, разоблачающи­ ми современного мещанина, гнусного стяжателя и потребителя? Казалось бы, на этом мощном фоне повесть «В огороде ба­ ня» должна быть воспринята всего лишь как еще одно традиционное обличение собственника, как еще один камешек, пу- щенный меткой рукой сатирика в его ого­ род (да простят мне невольный каламбур), являющийся средоточием его убогих инте­ ресов и низменных поползновений. Однако по прочтении этой повести оста­ ется впечатление куда более глубокое, и мысли возникают куда более серьезные, не- * жели те, что рождались в нас при знаком­ стве с антимещанскими сочинениями типа «Чужого» В. Липатова, «Дома» А. Якубов­ ского, «По сходной цене» В. Гущина, рас­ сказа «Три опоры» Г. Николаева... Поминая эти вещи, я вовсе не хочу принизить их идейно-художественной значимости. Я ' со­ поставляю их с повестью Г. Емельянова исключительно ради того, чтобы наглядно показать, как сама ;кизнь, само время вно­ сят существенные коррективы в эту, каза­ лось бы, давно решенную, до донышка «вы­ черпанную» проблему — «люди и вещи». В. Липатов, А. Якубовский, Е. Гущин, Г. Николаев писали свои исполненные анти- мещанского пафоса произведения в конце 60 — начале 70-х годов, когда всякого рода «цитадели» в виде отдельных роскошных особняков и монументальных дач, построен­ ных, как правило, на нетрудовые доходы, вызывали вполне законное возмущение на­ шей общественности. Сама жизнь тогда давала массу примеров того, как человек, воздвигший дачу или особняк, либо превра­ тивший свою квартиру в филиал і мебельно­ го магазина, становился не столько хозяи­ ном, сколько рабом своей движимости и не­ движимости, опускался, опошлялся, а то и совершенно терял свой облик человеческий и свое достоинство. Писатели 60—70-х го­ дов сразу уловили эту закономерность, эту прямую пропорциональную зависимость нравственного, а точнее безнравственного, облика иных наших сограждан от их иму­ щественного ценза. Заметили и показали — ярко, зримо, убедительно,— как матери­ альное вытесняет из человека «духовное», как «имущественная похоть» (Достоевский) оборачивается долной деградацией лично­ сти, становится даж е порою причиной тяж ­ ких преступлений. (К примеру, героиня упомянутой повести А. Якубовского, ослеп­ ленная стяжательством, доходит до того, что отравляет угарным газом родного брата своего мужа, чтобы стать полновластной владелицей дома). Тогда, в 60—70-е годы, для писателей, журналистов, публицистов, для всей нашей трудовой общественности в данном вопросе не было никаких сомнений: раз человек возводит дачу, строит особняк да еще при­ обретает вдобавок автомобиль, дорогую мебель, ковры, хрусталь и проч.,— стало быть, человек этот продал дущу золотому тельцу, обратился в законченного мещани­ на, в махрового собственника-потребителя. И литература наша, как выразительница общественного мнения, обеспечила этому «герою» соответствующее паблисити: преда­ ла его анафеме, пригвоздила к позорному столбу, осудила, разоблачила, осмеяла. Апофеозом этого всеобщего презрения к собственпику-приобретателю стала хресто­ матийная сцена из пьесы В. Розова «В по­ исках радости», где подросток рубил отцовской саблей дорогую, полированную мебель, купленную его омещанившейся се­ строй... «Однако,— замечает критик Е. Цейт­ лин,— спустя годы автор уже не разделяет