Сибирские огни, 1985, № 10

Разницу между «чувством» и «поэтиче­ ской идеей» легче всего ухватить, когда поэты касаются одной темы. И сразу де­ лается особенно видно, как малая Родина, для изъявления любви к которой довольно «чувства», «настроения», неожиданно да­ леко отстоит от Родины в ее национально­ характерном смысле, о чем сказать уже можно только «поэтической идеей». Вот Т. Смертина заканчивает стихотво­ рение о буднях сорвижского председателя: «Ведь опять Алеха не привез песка! Все идет неплохо. А чего — тоска?» Что-то тут угадано, мимолетом задета какая-то стру­ на, но поэтесса ограничилась «чувством», и оно обернулось лишь бытовым наброс­ ком. И вот эта же мысль, высказанная А. Прасоловым. Тоже как будто на буднич­ ном, не побуждающем к обобщениям уров­ не, н ответа тоже никакого в сущности нет, во как глубок.и отзвучен в душе этот необъяснимо-беспокойный, плывущий над рекой вопрос: Сгустилась тень. Костер совсем потух. Иными стали зрение и слух. Давно уж на реке и над рекою Все улеглось. А что-то нет покоя. Ведь И там, у Т. Смертииой, я чувствую, та же мысль мелькнула, та же внезапная необъяснимая тревога стеснила сердце, но поэтесса отделалась почти шуткой, эскизом чувства, сочтя его достаточным, а А. Пра­ солов услышал то коренное, старинно­ русское пространственное томление, что еще Гоголя перед простором России застав­ ляло спрашивать: «Что зовет и хватает за сердце?» и что у Ю. Кузнецова тоже ска­ залось национально-верно и убедительно: «Но русскому сердцу везде одиноко... И поле широко, и небо высоко...» В сущности три эти финала разных поэ­ тов были финалом одной мысли на разной степени ее осмысления — от предчувствия к осознанию и от осознания к формуле и верно указывали наиболее плодотворный, не стареющий путь. Когда это сознание сродности земле, пронизанность ею вполне складывается в поэте, он реже обращается к прямому назывному осмыслению нацио­ нального. Он уже не играет параллелями, не отсылает память читателя к хрестома­ тийным примерам, как это делали поэты предыдущего поколения, которым надо бы­ ло обновить в нас память о высоких заве­ тах русской мысли или как еще и сейчас делает, положим, тот же Ю. Кузнецов: Только русская память легка мне И полна, как водой решето. Но чужие священные камни. Кроме нас, не оплачет никто. Здесь паэт возвращает читателю в риф­ мованных строчках тезисы пушкинской речи Достоевского. Но когда мысль созрела, она может идти и без цитатных подпорок. Ду­ ша, если она глубока и проницательна, сама скажет направление. «Ум,— по Го­ голю,— идет впереди, когда идут вперед все нравственные силы в человеке, и стоит без движения и даже идет назад, когда не возвышаются нравственные силы». «Ум- ных»-то певцов родного сейчас как раз много (что выявили опять же куликовские циклы)', но ум этот часто оказывается хо­ лоден и притворен, искусственно подогрет и спекулятивен, а чувство велеречиво, уютно, библиотечно. Сразу замечаешь, что у поэта' отсутствует биография, связанная с отчиз­ ной кровно, полно, между тем как биогра­ фия может стать судьбой только через судьбу Родины, через народную общность, слиянность. В трудный или значительный час перед лицом большой общественной идеи это «умное», эффектное рифмотворчество ли­ няет и осыпается. В письмах А. Прасолова есть такие строки: «Когда приходит жесто­ кое, общенародное, общечеловеческое горе, событие, выстраданная радость, кощунст­ венно выглядят блестки, терпимые сегод­ ня». Не приведи бог, конечно, желать поэ­ зии прозрения дорогой ценой беды, но заду­ маться над взаимоотношением судьбы и биографии, если поэт хочет быть равным отечественной традиции, необходимо. «По­ эт не просто регистратор внешнего мира. Он учитывает тончайшие связи между людьми, вещами, природой»,— говорил ког­ да-то Николай Ушаков. Но чтобы учесть эти связи, порой нельзя миновать регистра- торство, то есть опять дорога к судьбе лежит через биографию, только засижи­ ваться в регистраторской, опьяняться пе­ реписью частностей настоящей поэзии не годится. Суждено нам суетное творчество, І-Іо приходит час — Что-то вдруг под чьим-то взглядом скорчится. Выгорая в нас. А. Прасолов знал, под чьим взглядом «скорчится»,— как раз под взглядом Роди­ ны, которая до поры может нянчить поэта, как мать сына, полная одной любви, но однажды непременно спросит, понял ли он уроки этой любви, и тогда он должен най­ ти слова, которые равно обняли бы и смысл и чувства. Благословенный наш язык, где каждое слово крупно и полнозвучно, разом раскроется поэту, если он был вниматель­ ным и благодарным сыном, как сама на- родная душа, и все суетное выгорит, чтобы осталось главное — растущая в сердце Родина. И слово тогда приходит естествен­ ное, как дыхание. Страница, странница, страна... Коснусь струны и свет струится. Язык родной, как дух, томится, какая вольность нам дана. В этом четверостишии Т. Глушковой вер­ но угадан этот однокоренной ряд страны и страницы, соединенных духом родного язы­ ка, вольность которого есть воля как сила и как свобода, как направление и простор. «Странница» в этом однокоренном триедин­ стве— след биографии, след пути, соднняю- щего страну и страницу в полноте судьбы. И как в лучших стихах О. Чухонцева и Ю. Кузнецова, как в стихах ушедших, но словно растущих год от года в своем зна­ чении А. Прасолова и Н. Рубцова, этот язык не нарочито оглядчивый, не ряженый, как в несчетном количестве стихов, где еще' и «тальянки сыплют» и «разрыв-трава цве­ тет» и «парни кудрявы, а девки румяны», а язык наследованно чистый в нормальном своем движении. Тут отчетливо слышна русская музыка стиха, сформированная