Сибирские огни, 1985, № 10

творение о том, что знамя Куликова поля яадобно не для воспоминаний, а для того, чтобы «латать дыры» сегодняшнего миро­ воззрения. Естественно и то, что только в последние два года появилось больше пересказов «Слова о полку Игореве», чем за все последнее столетие. Эта же мужест­ венная памятливость свойственна и стихам о предшественниках в поэтическом освое­ нии русского самосознания (никогда не бы­ ло, чтобы столько стихов появлялось о Пушкине, Державине, Карамзине, Тютче­ ве), и стихам о ближнем, вчерашнем и позавчерашнем деревенском детстве. В элегиях о родных полях или москов­ ских переулках слышно невольное и такое понятное желание на мгновение остановить время, преодолеть его власть силой воспо­ минаний и вернуть ушедший день. Иногда поэт при этом надеется на слово больше, чем оно дает к тому оснований, и призыва­ ет прошедшее настойчиво, до досады, что часто сбивает его голос и делает или старомодным, или раздражительным, увле- каюшим поэзию в уже несвойственные ей пределы. Наиболее верный «рецепт» воссоедине­ ния минувшего и становящегося видится мне вот в этой посылке В. Кострова: Пора от печки танцевать. А не тужить и горевать Н ад непреложным содержаньем. Пред этой древнею страной. Как перед совестью больной Очиститься переживаньем. «От печки»-то танцуют многие поэты, а вот до «очищения переживаньем» дело до­ ходит не всегда, между тем как «содер­ жанье» действительно непреложно и тут уже вздохов недостаточно, а надо к осмыс­ лению подвигаться, к пониманию сущно­ стей, к выбору верного этико-философского направления. «Больная совесть» — качество отличное, здоровое и необходимое для нормального развития как отдельного человека, так и народа. Хотя — вот странности русских полярностей! — прав и В. Леонович, кото­ рый после долгого и резкого монолога о судьбе родного городка, от которого только колокольня торчит посреди нового моря горьким памятником жившим здесь поко­ лениям, вдруг все-таки заключит: О днако я себя ловлю на сетовании бесполезном — не то в характере народном: за легкость я его люблю. «Легкость», может быть, и не совсем то слово, но что разумеет поэт, вполне понят­ но. Жизнь не останавливается, и много еще чего не досчитается человек из своего наследия, но не ожесточится и не позабу­ дет своего лица благодаря вот этой «лег­ кости», позволяющей душе сберечься в све­ те, потому что есть в характере народном крепкая умная жизнестойкость. Если волею обстоятельств или противоречий обществен­ ного развития русский человек далеко ока­ жется занесен от малой своей Родины, деревни своей, городка, от всей этой жиз­ ни, полной таких родных мелочей, то он и тут сиротою себя не почувствует, обойдется и без дорогого быта, потому что искони «...в России, между прочим, быта и в помине нет» (О. Чухонцев), и в чистом поле по­ среди неуютной осени следом за тем же О. Чухонпевым скажет: «Господи, как мало надо — слякоть, грязь, а сердце радо в первый ли, последний раз». Была бы большая Родина здорова и на пользу были бы ей твои малые утраты и чиста была бы твоя совесть перед этой Ро­ диной, а жизнь, как это особенно хорошо высказали поэты, чье детство было пере­ сечено войной и кто на своей судьбе познал трудную правду воскрешения света в своей земле,— все преодолеет и сохранит свою поэзию. Мне кажутся мудро глубокими внешне такие бедные строки Т. Глушковой, где эта правда сформулирована с большой сердечной простотой: Я заведу зеленый огородец, я маков цвет на грядках разведу. И буду думать: вот скрипит колодец, вот плещет гусь на солнечном пруду. Пускай моей подругой будет ива, пускай дрожит сердечком бересклет. Я не знавала жизни сиротливой: таким был людным этот белый светі.. И поэтесса делает из обычных размыш­ лений об этих «малостях», которые она всегда пишет так любовно-бережно, так благодарно-подробно, вполне естественный вывод: Я так скаж у — что этот мир древесный напрасно ты желаешь разделить на то. что — песнь, н то. что было песней, на речь — и то, как надо говорить. Это ведь прямое продолжение дорогого завета Твардовского — петь, памятуя о родной земле, а тут они уже и не мыслятся порознь — земля и песня, а так сцеплены, что песнь и речь только и возможны при неразъединимом слиянии с родным миром, словно сама Родина говорит устами поэта, а он только нежный, послушный ее инстру­ мент. Это послушание, это слышание сердцем так сродняет поэта с милой землей, что о чем бы он потом ни писал, а уже будет во всем русский, и хотя бы даже и ни разу слово Родина не помянул, хотя бы горько думал только о миновавшей любви или одиночестве, он все равно будет вызывать в памяти то народно-живое общее чувство, по которому мы заключаем о национальном характере поэта и его умении делать свое поэтическое дело с настоящей ответствен­ ностью перед поэтической русской тради­ цией. Этот живой и верный путь не кон­ струирования мысли, а ее поэтического переживания, неразделимости «песни и то­ го, что было песней» осваивается и новым поэтическим поколением, о чем говорил за одним из «круглых столов» альманаха «Поэзия 83» В. Урусов: «Надо искать путь от сердца к делу, а не наоборот. В книге должна быть только правда,— синтез прав- чы и искусства, а не голословные формулы и рифмованные намеки». Это должно быть в любой теме, но более всего именно в раз­ говоре о Родине, где мул^ество и истина должны сначала стать, по слову Брюсова, «поэтическими идеями», выразить которые возможно «только сопряжением слов и звуков».