Сибирские огни, 1985, № 9

формы колонизации, из которых самая мас­ совая штрафная, Потанин доказывает, что то, как она совершается в настоящее вре­ мя, есть явление ненормальное, и выделяет «народное колонизационное движение», ко­ торое «нуждается в помощи интеллигенции» и «в прочных началах, в которых были бы равно уважены потребности государства, самих колонистов и колонии». В это же самое время появляется ре­ цензия на «Избранные речи» Джона Брай­ та, озаглавленная «Что такое колония?» В ней Потанин с сочувствием излагает мысли Брайта по этому вопросу и подчеркивает, что «колониальная политика, какой она остается и доныне, есть одно из величай­ ших преступлений Европы против челове­ чества, может быть, уступающее по своей безнравственности только негроторговле», и поскольку далее в рецензии говорится о Сибири, нетрудно сделать вывод, что все это относится к российской колониальной политике. Привлекают внимание и рассказы-воспо­ минания Потанина о пребывании на катор­ ге. Названы они характерно и, по-видимо- му, точно по произведенному впечатле- ншо — «Лютые дни». Правда, три рассказа (из шести упомянутых в письме к Ядрин- цеву) — «Клубисты», «Милый человек», «Шуты» — не отличаются совершенством, но в нцх запечатлены тюремные типы с их специфическим жаргоном, с неповторимыми деталями каторжного быта, подчас под­ черкнуто экзотическими... Но главная «лю­ тость» в том, что перед читателем прохо­ дят духовно искалеченные люди: тюрьма для них стала родным домом, другого су­ ществования они для себя не видят. Выде­ ляется рассказ «Аул», написанный совмест­ но с Ядринцевым. Аул — это камера в ос­ троге (вероятно, в Омске), в котором сидят заключенные киргизы, татары, калмыки, словом, инородцы по принятому тогда наименованию. «Аул» — это своего рода предтеча рассказов В. Короленко, В. Тана- Богораза, Вяч. Шишкова о сибирских або­ ригенах — якутах, тунгусах, чукчах, алтай­ цах. Рассказ органично вписывается в систему размышлений Потанина и Ядрин- цева о судьбе Сибири при царизме с его националистической политикой. Рассказ проникнут глубоким уважением к другим национальностям, живущим в России. В остроге им живется труднее, чем русским, хотя бы потому, что острожная русская кухня для них непривычна, и никакие их смиренно-униженные просьбы изменить что-либо не берутся во внимание. Да не об одном питании говорят авторы: «Ежели тяжело крестьянину в остроге, то еще тя­ желее должно быть степному жителю, при­ выкшему к широкой воле. Люди, нравы острога ему чужды, тюремные развлечения его не занимают, близкие и родные часто его не навещают и боятся, в среде он не встречает никакой поддержки, русский язык ему чужд, законы неизвестны... Одно и то же наказание, назначаемое для рус­ ского, может совершенно иначе отражаться на инородце. А кто заглядывал в его Рассказ «Аул» и представляет собой своеобразную попытку «заглянуть в душу» татарина Хамитуллы, попавшего в острог за контрабанду, старика Тану, настоящего киргизского «барантача», то есть конокра­ да. Трогателен Хамитбулла в своей тоске о маленькой любимой дочке, о матери, всегда приветливой и заботливой; говорит о них он сбивчиво, перемежая русские слова с татарскими, но с радостью и охот­ но, когда убеждается, что его с интересом слушают. Он отзывчив и добр, ненавязчиво услужлив и деятелен, деловит, особенно ласков он с детьми, которые тоже живут в остроге. «Это был по виду легконогий тор­ говый татарин, хотя больше знал крестьян­ скую, чем торговую часть. Пусть он нахо­ дится в совершенном покое, сидит или ле­ жит, и все-таки вы сейчас же видите, что стоит только кликнуть, и он тотчас пока­ жет врожденную прыть». Узнает читатель о его трудолюбии и бескорыстии, о его ме­ чтах и вере, заключенной для него, грамотно­ го, «в татарских книжках духовного содер­ жания». Безыскусно, подчас наивными сред­ ствами, создан тем не менее образ обая­ тельного человека. Колоритен Тану, профессиональный ко­ нокрад, батыр, то есть герой, по представ­ лению соплеменников. Сильный, дерзостно­ смелый в молодости, он и теперь, уже семидесятилетний, был полон жизни; в ос­ троге балагурил, отвлекая себя и людей от горестных мыслей, рассказывал анекдоты, предания и сказки, которые знал во мно­ жестве, умел увлечь своих слушателей, мастерски пел. История его жизни не слож­ на. За грабеж попал на каторгу, затем на поселение, но бежал на китайскую сторо­ ну. Через несколько времени, думая, что его по старости лет простят, вернулся, же­ лая умереть в родной степи. Однако его арестовали, посадили в острог и теперь отправят этапом, в кандалах, в неведомую и чуждую тайгу. Рассказ завершается сце­ ной проводов любимца острожной камеры, чувствовавшего, что мечте его не суждено осуществиться. «Тана стоит, окруженный мусульманами, он молчит, ровно остолбенел. Что он чув­ ствовал!.. Старик рассчитывал кончить свой век среди родных степей, близ могил своих предков, и вот он опять один, без семьи, которую не увидит; идет в далекую тайгу, где ни солнце, ни земля не напомнят ему родины... — Ну, выходи!—крикнул унтер-офицер в отворенную калитку. Зазвенели цепи. Тана поднял глаза на Хамитбуллу, стоявшего подле него со взором, полным нежной скорби, и вдруг, схватив его за шею, за­ рыдал. В первый раз зарыдал киргизский батыр.» Лиризм рассказа-воспоминания несомне­ нен. Потанин и Ядриннев разглядели все лучшее, индивидуальное и национальное, что содержится в характерах этих людей. В «Камско-Волжской газете» Потанин касается и других проблем Сибири — об­ щинного землевладения, развития в крае науки, промышленности, печати, просве­ щения, даже возникновения новых особен­ ностей русской народности в Сибири, о чем он размышлял и раньше, например, в очер­ ке «Полгода в Алтае». В 70-е годы, когда народничество, близ­ кое Потанину н Ядринпеву по ряду поло­ жений, металось от «хождения в народ» к индивидуальному террору, когда в стране нарастало недовольство крестьянских масс и крестьянские волнения из года в год не