Сибирские огни, 1985, № 8

щих отнюдь не лирический характер. Именно поэтому «Старикова гора», напи санная, казалось бы, вполне в традициях так называемой лирической «деревенской прозы», зиждящаяся на тех же сюжетных предпосылках (приезд героя в деревню, знакомство с местными жителями, долгие, неторопливые беседы с ними и проч.), резко отличается, однако, от аналогичных произ ведений 60—70-х годов по своему пафосу, по глубинной своей сути. Прежде всего у Н. Никонова совершенно отсутствуют те ностальгические мотивы, те воздыхания и сожаления по поводу уходящей старины, патриархальности, которые были свойствен ны иным лирическим деревенским бытопи сателям 60—70-х годов. Н. Никонов сразу, решительно ставит все точки над і: коли та, старая, деревня разрушилась, коли корен ным образом изменился сам ее жизненный уклад, стало быть, в том была социальная нужда, Историческая необходимость. Только вот сам этот процесс ломки и перерождения не везде и не всюду свершился по уму. Ведь ломать можно по-всякому: можно, допу стим, старый, но вполне еще добротный дом аккуратно разобрать по бревнышкам, чтобы использовать затем эти бревна на новую постройку: а можно просто зацепить трос, рвануть трактором — и от дома только щеп ки останутся... Нечто похожее и случилось с деревней — во всяком случае с той, «ма- лодворной», которую наблюдает-изучает ге рой Н. Никонова. Однако героя, а вместе с ним и автора, печалит не столько малолюд ность, «малодворность» Макаровки, сколько полное отсутствие здесь тех традиций, обы чаев, даже самих трудовых навыков, ко торые составляли некогда непреложный ко декс крестьянской чести. Свидетельство тому — эпизод, когда ге рою пришлось вытаскивать из трясины не скольких колхозных телят, угодивших туда по причине полной безнадзорности. Ценой неимоверных усилий, рискуя даже собствен ной жизнью, герою удалось-таки вызволить из болота трех телят, а затем с помощью подоспевшего старика-соседа и остальных двух. И когда дело было сделано, когда телята были уже в безопасности, узнал наш герой от старика горькую истину: оказыва ется, подобные ЧП происходят здесь каж дое лето, да еще по нескольку раз, так как за молодняком никто по сути не следит и никто за него не отвечает. Такое н{е отно шение здесь и к хлебу, и к сену. Макаров- скому мужику (да, собственно, их, местных жителей, и мужиками-то трудно назвать!) всё «до фени»: будет урожай или нет, ус пеют скосить траву или она перестоит и ля жет под дождем... Все тот же старик-сосед объясняет это просто. Раньше, вспоминает он, весь урожай, «всё убиралось косой, сер пом да крестьянским пупом», потому как «надеяться было не на кого. Не соберешь хлеб — по миру пойдешь». А сейчас, «вишь, приучили народ как: государство, государ ство. Оно обязано. Дай-подай. И подает оно...» Среди нынешнего крестьянства появилось (и немало!) иждивенцев, захребетников — вот что больше всего возмущает этого тру- дягу-старика, которого, кстати, местные презрительно называют «куркулем». Назы вают только лишь потому, что старик этот едва ли не единственный на всю Макаровку честный труженик, истинный крестьянин, не привыкший ни минуты сидеть без дела. И сразу возникает вопрос: почему такое про исходит, почему тип русского мужика-тру- дяги исчезает, уступая место тому типу, ко торый выведен в лице косноязычного дема гога Диогена? Кое-чта в данном вопросе проясняет, как это ни покажется стран ным, сам Диоген, который при ближайшем знакомстве с ним оказывается не таким уж дремучим хамом и циником. Этот неряшли вый, отъевшийся на харчах жены поварихи трутень не лишен, однако, природной на блюдательности и сообразительности, он то же умеет с истинно крестьянской прозорли востью смотреть в самый кореінь, уловить самую суть того или иного явления. « — Знашь, как председатель-то план у нас выполняет? — спрашивает он во время очередной беседы у героя-рассказчика.—Не знашь? То-то вот, само ето... И мало кто знат. Вон тамо, у стариковой горы, посеяли пшанису прошлый год. Ну, а убирать... То ли конбайны сломались, то ли То...' Однем словом, перестоял хлеб, все сроки прошли. Оставить его так — комиссия из району уз нает — будет дело. Вот правление и дало приказ — прикатать хлеб-от. И прикатали, гусеницами-то... Будто убрано — да не ро дилось. Там снег пал — и делу конец». Выходит, не столько «государство при учило» быть нынешнего мужика спокойным за свою судьбу и потому работать спустя рукава, сколько такие вот «государственные люди» своим цинизмом (любой ценой план — а там хоть трава не расти) в пол ном смысле слова развратили крестьянина, вытравили из его души то чувство любви, уважения, ответственности за землю-кор- милицу, которое испокон веков прививалось каждому деревенскому мальчишке. Впро чем, такого рода примеры и факты не нуж даются в особых комментариях. Равно как не требуют никаких дополнительных пбяс- нений и горькие размышления героя о рас ценках, о тех смехотворных, мизерных «та рифах», которые, казалось, только затем и вводились, чтобы навсегда отбить охоту у крестьянина заниматься всерьез такой от раслью, как выращивание картофеля и ово щей... «Кто установил такие несуразные нор мы и расценки на сельском труде — Неведо мо мне. Однако нормы несуразные, невы полнимые часто, цены —обидные до недо умения. Естественна, вероятно, и произво дительность труда незаинтересованных ра ботников, и как там ни вдохновляй, не под нимается выше полезного коэффициента па ровой машины». Оттого и остаются под сне гом целые плантации неубранного картофе ля, лука, огурцов, хотя ежегодно выбра сывают на колхозные и совхозные поля мно готысячные «десанты» студентов, школьни ков, рабочих заводов и сотрудников НИИ. Да что там картошка — хлеба стоят каж дую осень, «опустив головы... неубранные, теряющие зерно и колос... Грезилась нек расовская «несжатая полоса», — пишет да лее автор. — Что та полоса, если стояли гектары?.. Зачем сеяли? Зачем родили? Зачем питала мать-земля, грело солнце, по или небеса? Затем ли только, чтоб сгинуть? На первый взгляд, все эти вопросы, равно как и рождаемые ими недоумения и горькие сетования, кажутся тривиальными, если не сказать больше— избитыми. В самом , деле,