Сибирские огни, 1985, № 5

На ольхе близ дороги каким-то чудом уцелел сук. Осколок мины или бомбы отрубил его конец, но ольха нашла в себе силу выпустить из этого обрубка несколько зеленых побегов. Насекомые точили ее ствол — сердцевина сгнила, и все-таки ольха продолжала жить среди этого лесногр кладбища. Редкие деревья уцелели, но Боравлев не замечал их, а видел толь­ ко мертвые, те, что погибли вместе с теми, кто бился здесь. «Странное существо человек,— думал Боравлев,— память о прош­ лом разъедает душу, как ядовитая кислота. Порой эта «кислота» так доймет — пальцы кусай, чтобы не кричать. А как без прошлого жить — оно костыль, на который он опирается и идет». - А лес стоит. И мертвый стоит. Да еще столько лет. Символично. Хо­ тя Боравлев не знал, что должен выражать этот символ: разруху? Неиз­ лечимые раны войны? Неистребимую живучесть природы? Мужество и «стойкость борца, который и после Смерти продолжает стоять за свое дело? Как в великом произведении искусства, каждый здесь увидит то, что в силах постичь. — Осколками побиты,—- говорит попутчик Боравлева, чубатый па­ рень в замасленной гимнастерке без пуговиц и с косой на плече. Он дог­ нал его и отчего-то не перегоняет. — Здесь в войну бои шли тяжелые,— снова объясняет парень.— Вон там, за поворотом, немецкие блиндажи начинаются. По всей линии у них пулеметы стояли. Из каждого ихнего блиндажа мы по центнеру стреляных гильз вынесли. — ■Зачем? — Медь. Для народного хозяйства. Рубль восемьдесят кило... На­ ших, гады, побили тут пропасть. Налево, за канавой, с километр отсюда, курсанты погибли, несколько сот человек. — Почему ты думаешь, что курсанты? — спросил, оборачиваясь к парню, Боравлев. » — У них у всех ремни офицерские были. Одежда к тому времени сгнила, а ремни, пряжка со звездой, сохранились. Может, офицеры? Столько офицеров — в одном месте сразу? Без солдат? Не может быть!.. Попутчик по-прежнему шел рядом, что-то объяснял про расположе­ ние позиций. Боравлев его не слушал, думал о своем. Впереди в лесу рокотал невидимый трактор, он напоминал рокот танка. Трактор и голос попутчика мешали сосредоточиться, уйти в прошлое. Он вглядывался в каждую лесину, стараясь узнать. — Мы за речку не ходим. За ней трактор подорвался, люди погибли. И вообще, там нехорошо. До Боравлева дошли слова о речке, потому что все, что произошло с ним, было за речкой. Но слова попутчика были ему непонятны. — Что — нехорошо? — Да земля там побита. Не только лес — земля ни на что не годит­ ся. Да и мин кругом, как шишек, накидано. Нынче весной из «Коммуна­ ра» мальчонку убило, а на днях женщину покалечило. В наш лес хо­ дить — в «горелки» со смертью играть. — А Зачем вы сами идете? — Я привычный,— бравадливо усмехнулся парень.— Меня и драло, и мяло, и вверх подбрасывало. И паре.нь рассказывает, как четыре года назад он ходил'за трофея­ ми и подорвался на мине: с него содрало рубашку и брюки — вместе с кожей, конечно. Слушая попутчика, Боравлев отмечал про себя, что парень хорошо осведомлен о былом расположении позиций — наших и немецких, хотя воевать здесь не мог: ему лет двадцать. И Боравлева отчего-то злила эта осведомленность, как и дурацкая манера смотреть на собеседника со снисходительной прищуркой. — А вы зачем в лес? — негромко спрашивает парень.— Дачникам сюда нельзя. Вообще нельзя в наш лес посторонним. Без надобности нельзя.