Сибирские огни, 1985, № 5

сом, и всякий желающий и имеющий в кармане лишнюю денежку мог, за эту денежку просунуть голову в круглую дыру, вырезанную в кар­ тоне, и стать навсегда лихим всаДником. Мой дядя так и сделал. Когда в первый раз приплыл с плотом в город, купил на базаре хромовые са­ поги и решил сфотографироваться, уступая настойчивым просьбам лы­ соватого вертлявого мужичка в помятом парусиновом костюме, который суетился возле картона и хватал прохожих за рукава. «Один момент! Смотрите суровей! Ать, два! Готово!» И в крестьян­ ской избе, среди немногих, появилась новая фотокарточка. Я взрослел, смотрел на нее и видел, что конь нарисован аляповато, как сказали бы сейчас, в дурном вкусе, и что лицо дяди немного испу­ ганное, а глаза слегка вытаращены, как, впрочем, и на большинстве фотографи'й той поры, хранящихся и теперь в избах моей родной д е ­ ревни. Я ездил туда совсем недавно, взрослый племянник, проживший на белом свете намного больше, чем отмерила судьба моему дяде. И особенно остро сдавило в этот раз сердце: все меньше домов, где встречают меня как дорогого гостя, все больше родных могил на кладбище, где не встречает никто, кроме крестов да корявых сосен, погнутых ветром. Зима нынче выдалась ядреная, снежная. Белым-бело. Режет глаза полуденное солнце, отражаясь от снега искрящимися взблесками. Плачут глаза от неистово белого света, и что-то тяжело и больно пово­ рачивается в душе. Брожу по глубоким сугробам от одной могилы к другой, сгребаю пухлые шапки с деревянных крестов и маленьких железных памятников со звездочками, и только одно утешает: все они, ушедшие, бессмертны. Не о загробном мире говорю — это утешение для слабых (да и не попали бы в рай те, кто лежит здесь, по-всякому жили бывало, грешно и смешно), нет, я о другом. Все они оставили после себя детей, свое продолжение, свое семя. И семя то, подхваченное бурным ветром нынешней неоседлой жизни, разлетелось по российским весям и городам, пустило корни, а значит, будут и новые семена. Я и сам одно маленькое семечко из большого крестьянского рода, который когда-то, давным-давно стронулся с обжитого места, перевалил через горы, и обосновался на этом самом месте, на берегу широкой и вольной Оби. Из этого же рода и мой дядя. Его могилы здесь нет. Она далеко. И даже если сильно захотеть, не докричишься до тех мест. ! Я его видел только на фотокарточке. А тех, кто его видел въяве, живым, осталось лишь несколько человек. Мы сидим за столом с моей теткой, которая хорошо помнит дядю Илью. Он бы сейчас ее не узнал, наверняка не узнал бы в усталой женщине свою младшую сестренку, певунью и хохотушку,, которая, как это говорится, на месте дыру вертела. Только она теперь может так рассказывать о нем, потому что — страшно подумать!— сорок с лишним лет прошло, почти целая человеческая жизнь. Она по-своему талантли­ ва,. дядина сестра, моя любимая тетушка, ее не укатала горькая бабья жизнь, в глазах она сохранила лучистую радость и прекрасным сибир­ ским говорком плетет, плетет простую ткань своих воспоминаний. Иду следом за ее словами и вижу живого Илью, как ни странно, вижу до самых малых мелочей... В первый раз вместе со старшими мужиками, еще задолго до войны, он погнал в город плот. Вернулся оттуда с памятной мне фотокарточкой, с мешком, где лежали пожитки, и с новыми хромовыми сапогами — чудо не сапоги! — перевязанные бечевкой, продетой за матерчатые ушки, висели они на плече, поблескивая на ярком солнце. Старая обутка лежала в мешке, а сам Илья шел босиком по пыльной, деревенской улице, огороженной по обеим сторонам тяжелыми, серыми заплотами. Не следовало бить новые сапоги в будний день, ,но и боси­ ком шел не просто так, а с тайным умыслом, ох, еще с каким тайным умыслом, сдерживая в молодом сердце предвкушение сладкой и гор­ деливой минуты. Широкая-улица делала поворот и упиралась зеленым краем, поросшим молодой, сочной крапивой, в высокие дощатые воро