Сибирские огни, 1985, № 5

ная голова. Сколько дружили с ним, столько и суперничали в удальстве. Однажды — лет по двадцати нам было — вышли на лыжах из лесу, петли на зайцев ставили. Перед тем как с горы скатиться, остановились. Видим, на реке у проруби девки белье полощут, и среди них Наталья, наиглавнейший предмет нашего суперничества. Митьку как ветром под­ хватило, склубочился и картечиной вний, только белая пыль сзади вьюжит. Два мига, и он уже под горой, по узенькому продолку пронес­ ся и прямо с берега— ужасть какой высокий и обрывистый берег— орлом-птицей пролетел над девками, опустился и к Натахе подкатил, красуется, на меня смотрит и гогочет, как гусь на проталине. Ах ты, ду­ маю, шельмец! Ну погоди ж! Мы тоже не в тетерином гнезде вылупи­ лись. И помчался я — только свист в ушах. Тоже правлю на продолок, по продолку и — воспарил. И вот тут-то шельма-бес и ущипнул меня. Подобрался я весь, да и кувыркнулся в воздухе. Весь белый свет коле­ сом изломался — и тут же все на место встало. Выпрямился я, еще миг — и лыжи уже по снежному пуховику несутся. Понял, Митька, как надо?! Мчусь еще, а самому невтерпеж, что Натаха-то? Глянул через плечо на нее и увидел: бита моя карта, бита, зря голублюсь. И тоска холодной своей рукой сердца коснулась. Но форс держу, мах­ нул Натахе рукой, сделал знак. А лыжи тем моментом скрестились — и врылся я с головой в снег. Стал выкарабкиваться — не могу. В глазах помутилось, а по правой ноге, от щиколотки, тепло растекается... Вот таким манером все и произошло, так я и стал полуторным: пра­ вая нога в сторону смотрит, будто куда деру дать хочет, а левая осте­ пеняет, усовещает ее. Так вот и дюжим. А чего? Щербатая посуда, го­ ворят, два века живет... Вскорости Митька с Натахой поженились. Хорошая пара состави­ лась: Митька — козырь, Наташка ему в масть, ой, боевущая девка была... Не скрою, тосковал я. Шибко. Но недолго— не в моем харак­ тере. А один раз приходит ко мне Митька, говорит: «Обувай свои полторы ноги да пойдем Анютку Резникову сватать». Ну, пошли и засватали... Что там люди про наше житье говорили, не ведаю, за себя же скажу: грех мне на судьбу жалобиться... А в удальстве мы с Митькой так и суперничали во всех делах, пока он на фронт не ушел. Ну а теперь, как ты знаешь, с его вдовой супругой суперничаем. В острословстве. Бывает, и посидим с ней на ла­ вочке рядком, покалякаем, повспоминаем про Дмитрия Сидоровича, про других, кто не пришел с войны. Наталья слезу утрет,— ей можно, все-таки она женский пол, баба,— а я посоплю. А на днях это мне На­ талья и говорит: «И средь людей живем, а душе пусто, ровно в том космосе... А чего это ты на меня так глядишь-то?» — «А то,— говорю ей,— что сам сколько раз про то же думал». Верно, сирые наши души, человек хороший, сирые. Что-то такое, чуть ли не самое главное, выну­ ла из нас проклятущая война и захоронила в одной могиле с теми, кого покосила. Стали мы с Натальей считать: Дмитрий Перевощиков, батька его Сидор Петрович, Аркадий Соломин, Илья Званов, Петро Афонин, Петро же Тебеньков, Иван Гребенщиков, Костя и Федор Пирожниковы, Василий Марченко, мои сродные братья по матери Герасим и Терентий Скворцовы, сын мой Васятка. Это только из нашего закутка. А если по всему селу считать? Все там остались. И какой народ-то! Кряжи! Но это одно. А я про то, сколько чего было меж нами, сколькими ниточ­ ками-узелочками повязаны мы были... Все порушила война. Да-а-а. И сколько таких, как мы с Натальей, сирых душ осталось, если по всей-то державе считать? Целое племя... Ты, поди, уже говоришь про меня: замолол Емеля без уему. Оно и взаправду, больно речиста старость бывает, из нее, как из худого мешка, все так и сыплется. Но край моего письма близко уж. Всего только мне и осталось написать про Васятку: как тут удержишься, ка­ кую же это в себе силищу надо иметь, если прямо на тебя смотрит