Сибирские огни, 1985, № 5

Сілся. «А ты мне, мама,— говорит,— отдай больно».— «Как?» — «А стук- бія,— говорит,— меня и твое больно ко мне перейдет». Мать засмеялась. йол, некогда, сынок, ужин надо варить. Нет, пристал, отдай ему больно, и все. Аж плачет. Мать осерчала,— не дает дело ладить,— іарш отсюда! Д а и поддала ему подзатыльник. Васятка засиял и ко ^не вприпрыжку: «Папка, мне мамка свое больно отдала!» Не написал он нам про госпиталь. Зря, мог бы и сообщить. Тем гачСг что сурьезности в ранении не было. В следующих строках своего письма, товарищ писатель, скажу гебе откровенно, что в последние годы живу я и думаю: уходила тебя тарость, Андрей Семенович, умучила, согнула да скрючила, а ты все гостевабшь на этом свете. Считай, уж все годки твои там, и тебе пора К Анне Платоновне. Зову свою смертушку, а она не идет. Может, и правду судьба мне была до той поры дожить, как ты напишешь свою нигу, а я прочту ее и, как говорится, из первых уст узнаю, как сложил свою голОбу дорогой и единственный мой сынок Васятка. В сорок третьем по осени, как раз картошку копали, получиЛи мы ; Анной Платоновной письмо от Васятки, где он сообщает, как и всегда, ,мол, все хорошо, бьем фрица, дает он драпака. Но может, мол, статься всякое, на войне наверное не знаешь сегодня, что будет с тобой завтра ли даж е через час. А через месяц аккурат похоронка пришла. Значит, писал Васятка то последнее письмо свое, когда знал уже свой боль­ ого рыску урок на завтра — с товарищами в тыл противника идти, в^ыв производить. Читал я, дорогой товарищ, как выполняли они, храбрецы, задание командиров, и переживал всей душой. А когда Васятка мой подклады- рал снаряд, то сдавалось мне, что и я там же, рядом с сыном лежу. Нашептывал я Васятке: не спеши, сынок, не суетись, делай свое дело адежно, ладно. Слышь, тихо кругом, а если что — ребята сигнал іопадут. Д а и я, отец твой, возле. А у самого, у меня то есть, мурашки по-чзпине... Слава богу, все произошло благополучно, наделали молодцы грому-тарараму хорошего и себя сберегли. Взрадовался я за них. а вышлю, поторопился, раненько взрадовался... Так-так, человек хороший, и бывает в жизни. Кажется, что самое стремное уже позади, а оно, оказывается, еще и не начиналось. Поле б им только перейти и, считай, дома. А тут эта вражья машина с фрица- лін. И сложилась обстановка. Конечно, самое разумное было б нашим •не зачеялять поганцев, тихонько б, как мышь под веником, пересидеть ’в кустиках, пока немчура нужду свою справит да штаны поддернет — тогд-а дальше, с босом. И ни командиры б, ни, тем паче, совесть сол- ^датская им не укор — потому как задание свое выполнили геройски. Но не стерпел мой Васятка и застрочил по фрицам. По уставу военного времени Васятка не имел такого права. Ну, а ежели по уставу русской души? Ты его, Васятку-то, как бы осуждаешь, но сам ж е и пишешь, что, мол, сели, паскудники, к нашим солдатам задами, лопочут по-своему, оглядываются в нашу сторону и гогочут, будто насмехаются, мол, мы, чужестранцы, обгаживаем вашу землицу, а вы,, хозяева, смотрите, а поделать с нами ничего вам не смочь. Да как же такое стерпеть можно? Ты поразмысли-ка вот каким образом. Стреляли они, супостаты, наших людей, вешали на столбах, живыми в ямы бросали, руки-ноги отрубали, как хотели изгалялись. Но когда стреляют в тебя, то можно и в-ответ пальнуть, когда вешают — плюнуть в рожу иродам, когда з а ­ живо в могилу бросают, крикнуть: «Да здравствует Товарищ Сталин!» Словом, хоть что-нибудь может в отместку, чтоб облегчить душу, >чело­ ек . Человек, гов-орю. А тут-то совсем другое дело. Тут они, басурманы, над самой землей изгаляются. Ты еще и так рассуждай: принижают они нашу землю, след, принижают и нас самих! Да, может, скажу я тебе, и не смерть самое страшное на этом свете, а — принижение. Так как же не быть соблазну пальнуть по паскудникам?! Потом-то, конечно, сообразил, Что не по уставу поступил, а перед