Сибирские огни, 1985, № 5

• и совсем не важно было для нас, что все это, описанное в стихах, происходило в дру­ гое время и как бы на другой земле. Не­ важно было, что «вечерний пир» и «юные жены», «увенчанные цветами», были из оби- 4 хода совсем иной эпохи. Важно было дру- ■ гое — главное: Шел р а з г о в о р веселый о б о мне! Еще важнее было то, что на том веселом пире, в тот ...Разговор веселый не вступая, Сидела там з а д у м ч и в о о д н а , И в г р у с т н ы й сон д у ш а ее младая Б о г з н а е т ч е м была погружена... Мы догадывались, чем именно была по­ гружена в тот «грустный сон» эта далекая, но дорогая нам душа... Конечно, каждый из нас знал содержание заключительных строк этого стихотворения потому, что уже не раз слышал его. Но, я убежден, что, и не дочитав этих строк до конца даж е в первый раз, мы все равно угадали бы их смысл. Д о такой степени поэт | | проник в наши души, предугадал их сОстоя- ' ние, и до такой степени мы были во власти поэта, во власти его дум и чувствований! и снилась ей д о л и н а Д а г е с т а н а Д а, конечно же, она, эта пустынная и сожженная зноем долина, ставшая послед­ ним горестным приютом героя, снилась ей, этой деве. И еще снился ей он, лежащий среди этой знойной долины и истекающий кровью... в его груди, д ы м я с ь , чернела рана. И кровь лилась х л а д е ю щ е й струей... Все ЭТО и видели м ы , сидящие у костра. Видели как бы воочию... Теперь все это далеко от сегодняшней на­ шей жизни, жизни моей и немногих моих товарищей, уцелевших в те грозные годы. Но я и до сих пор совершенно рельефно вижу этот тесный круг моих друзей-одно- полчан и себя среди них, промокшего, как и они, но очарованного неизъяснимой силы словами поэта, который впервые открывался мне тогда. Отлично помню и то изумление, ^ с которым я и мои собеседники осознавали тот факт, что стихи эти, написанные сто лет назад, воспринимались нами как созданные только что, в ту самую годину исторических испытаний и глубочайших нравственных по­ трясений. Именно это более всего изумляло меня. Как мог угадать мои мысли и мои чувства этот двадцатисемилетний молодой человек, живший в другую эпоху, принадлежавший особому слою общества и, казалось бы, осо­ бому кругу интересов? Как, как^м образом смог предугадать он наши судьбы, наши мысли и наши чувства?.. Я тогда не знал еще формулы, высказан­ ной в свое время В. Г. Белинским о том, что всякий « г е н и а л ь н ы й поэт, говоря о , себе самом, о своем я, говорит об общем, о человечестве, ибо в его натуре лежит все, ■" чем живет человечество...» Беспокоила меня тогда и еще одна мысль. Откуда, гадал я, в поэте, обладавшем, по словам того же Белинского, «глубоким и могучим» духом, эта если не склонность, то постоянное возвращение к трагической ноте, особенно в последних его стихах? Откуда эта если не обреченность, то постоянное ожидание лирическим героем своего послед­ него часа и готовность встретить этот час достойно, что особенно было понятно нам, каждый прожитый день свой воспринимав­ шим как еще один подарок судьбы,— отку­ да это было у него? Неужели это — лишь результат тех гонений и ссылок, которым он подвергался в последние четыре года жизни? Но ведь и судьба Пушкина, как мне было известно уже тогда, была отмечена теми же гонениями, но, однако, это не лишало его поэзию светоносных лучей, не лишало ее даже, по выражению того же Белинского, «разгула на пиру жизни». Почему же почти вся лирика Лермонтова отмечена по преиму­ ществу одной-единственной печатью — пе­ чатью страданья, горечи и гнева? И еще одна загадка не давала мне по­ коя: почему, невзирая на эту печать трагиз­ ма, которую несла на себе лирика Лермон­ това, так близок он был нам, солдатам вой­ ны, чьи души и без того были переполнены этим трагизмом? Два эти вопроса особенно занимали меня тогда. II С тех пор, озаренных тревожными вспыш­ ками пулеметных трасс и колеблющимся светом прифронтового костерка, прошло много лет. Другое время и другой мой воз­ раст открыли для меня другие стороны ге­ ния поэта — то угрюмо-мрачного, то насмеш­ ливо-едкого, то беспредельно-нежного — и всегда — пронзительно-глубокого. Я часто задумывался в те первые после­ военные, теперь тоже уже такие далекие, годы над секретом стихов, подобных стихам «Завещание» или «Сон», над секретом все- покоряющей силы лермонтовской лирики вообще. И всегда почти приходил к ответу, выражаемому на все случаи пригодным определением «гений». К ответу бесспорно правильному и все же мало что объясня­ ющему... Несколько лет назад я решил навестить в канун Девятого Мая одного не раз пригла­ шавшего меня в гости кабардинского поэта, тоже фронтовика, жившего до войны, да и сейчас живущего в Нальчике. Мы ходили с ним по залитым бело-розовой кипенью и сладким настоем цветущих садов улицам его родного городка. Проехали по дороге, петляющей по дну сырого и прекрасно­ мрачного Чегемского ущелья, между грохо­ чущей внизу речкой и свергающимися свер. ху водопадами. Подняли в одном гостепри­ имном балкарском крестьянском доме на­ полненный вином рог за здоровье и боевую удачу уходящего в армию паренька, внука престарелого и уважаемого хозяина дома, работающего, несмотря на преклонный возраст, колхозным бухгалтером в этом ауле. И все время, пока я ходил по улицам Нальчика, прижавшегося к подножию льди­ сто-сверкающего Эльбруса, пока слушал шу­ мы седых чегемских водопадов, подобных шуму многих водяных мельниц, пока смот­ рел на закатные горы, на склоне которых, как свечи, подожженные заходящим солн­ цем, горели карминно-красные сосны, пока внимал на сельском пире гортанным звукам