Сибирские огни, 1985, № 5

точько потери материальные, которые, в обшем-то, не так уж трудно оценить и из­ мерить, но и потери психологические, нрав­ ственные, социальные. Об этом, восхищаясь мужеством и геро­ измом победителей, советская литература ж вспоминает не всегда и не очень охотно. Но ■ без этого все-таки не понять до конца тех, кто выстоял и победил, не оценить тех зкертБ, на которые они шли, в должной мере. Серафима Забанина с подругами выло­ жилась до донышка, выполняя свой долг перед Родиной. Но, отдав на Победу все силы, она же и опустошилась, выгорела, да так и не смогла восстановиться, стать преж- ■ вей, допоенной Серафимой. Так и осталась замкнутой, суровой, прямолинейно-несги­ баемой «железной» Серафимой. Ее подруга, с которой вместе пахали они Дальний клин, Нюрка Орехова, была до . войны первой невестой Журавлихи, искала себе парня особенного. Только не дала ей война дождаться жениха по душе. Подмела всех мужиков и парней. Оставила наедине с неутоленной жаждой любви и страстью. ^ которые не давали спать по ночам, «крути- ли винтом на жаркой постели, звали куда- то». И устала Нюрка, обозлилась, «за ка­ кой-то год стала отчаянной матершинницей и похабницей». Все нерастраченные силы уходили в работу, которой отдавалась поч­ ти так же, как Серафима. Но у Забаниной там, далеко, на фронте, был муж — свет в окошке, у Нюрки же и в прошлом не было никого, о ком хотелось бы вспоминать, а будущее ей представлялось и того смут- цее — к мирному будущему, к воплощению своей Же, собственной мечты о большой и сильной любви ни психологически, ни нрав ственно она оказалась не готовой. Перего рела Нюрка Орехова раньше времени, ело малась. «После войны запила она горькую путалась с кем попало, в открытую отбива да женатых мужиков... Жизнь загремела как перевернутая телега под гору, только щепки в разные стороны. А потом в одну из глухих ночей, осенью, приладила Нюрка веревку к толстому штырю в сарае и засу­ нула голову в петлю...» Что ж, и таким образом распоряжалась война судьбами людей, преподносила и та- ^ кие жестокие нравственные уроки. Но дело все-таки не в том, чтобы изобразить ту или иную трагедию, пересказать преподанный временем и обстоятельствами урок. Дело, в конечном счете, в том, насколько усвоится, западет в душу этот урок, «как в сердце нашем отзовется», какое ответное нравст­ венное чувство вызовет. И тут трудно не согласиться со Светланой Алексеевич, ко­ торая, говоря о духовном взаимодействии двух поколений («военного» и «мирного»), говорит; «Мы не их, несущих эту тяжелую -память, жалеем, а себя. Чтобы по-настоя­ щему пожалеть,, надо не отказаться от жестокого знания, а разделить его, взять часть и на свою душу... Хотя не всегда, может быть, хотелось бы знать». Скорее всего, именно поэтому М. Щукин 1 | и не расстается со своими героинями на вспаханном ими Дальнем клине (хотя как художественное целое повесть уже состоя­ лась), а прослеживает (пусть пунктирно и мимоходом) их судьбы до самого исхода. Как представитель своего поколения, веду­ щий повествование прежде всего для своего поколения, он тоже не мог отказаться от «жестокого знания», и не только самой вой­ ны, но и разрушающих ее последствий, как не мог допустить, чтобы не разделили это знание, не взяли часть его на свою душу молодые герои, которых он изобразил в по­ следующих повестях цикла, таких, напри­ мер, как племянник Серафимы Забаниной Санька Матушкин, призывающийся (в наши уже дни) в армию, или его старший брат Василий Матушкин — один из современных молодых руководителей сельскохозяйствен­ ного производства. Их взрастила земля, вспаханная Серафимой Забаниной и ее подругами, и нельзя им не знать, не чувст­ вовать той горько-соленой от пота, горя и слез почвы... Произведения С. Алексеевич, М. Щукина лишний раз убеждают в том, что военная тематика не только не может быть для «не­ воевавших» запретной, но и, наоборот, от­ крывается зачастую под их пером какими-то новыми сторонами. Тем не менее, не беспочвенны и опасения писателей старшего поколения, того же, на­ пример, В. Быкова (хотя бы в свете того высказывания, которое уже цитировалось в начале статьи), их настороженное отно­ шение к молодым литераторам, взявшимся говорить о войне. К такому выводу прихо­ дишь, читая, скажем, повесть молодого про- . заика Сергея Алексеева «Не поле перейти» («Наш современник», 1984, № 2). Эта повесть — также о незаживающих ранах войны, об исковерканной ею челове­ ческой судьбе. Однако оставляет названное произведение, с одной стороны, ощущение искусственности ситуации и надуманности происходящего, а с другой — расплывча­ тости нравственных акцентов, неглубокого, поверхностного осмысления жестоких по­ следствий и уроков войны. Прежде всего в безусловной правдивости повести заставляет сомневаться ее цент­ ральный конфликт. Бывший пулеметчик, геройски провоевав­ ший всю войну, Дмитрий Кулагин никак не может простить своему бывшему другу дет­ ства Сашке Беликоречанину, прозванному односельчанами Бесом, того, что тот побы­ вал в фашистском плену. Не прощает с твердолобой упрямостью до самой смерти Беса, хотя и ему самому, и всей деревне тоже давным-давно известно (и автор в повести об этом подробно расска.зывает), как попал Беликоречанин в плен и что ему там довелось испытать. А в плен Сашка Бес попал в бою, скру­ тили его в бессознательном состоянии, и в концлагере стал он «живым материалом» для чудовищных опытов эсэсовских врачей. В родную деревню Сашка вернулся инва­ лидом. Более того, отметает от него послед­ ние подозрения С. Алексеев, вскоре после войны Беликоречанин в качестве свидетеля вызывался на Нюрнбергский процесс. И, тем не менее, прекрасно зная все это, Ку­ лагин продолжает ненавидеть, унижать и травить Беліікоречанина. Что ж, в принципе, наверное, возможен и такой конфликт. Не секрет же, как иной раз настороженно, если не сказать — по­ дозрительно, относились к тем, кто побы­ вал в плену. Особенно, так сказать, «чис­ тые» фронтовики. Но сама по себе насторо