Сибирские огни, 1985, № 5

— Дай похоронку. Никак не расстегивалась пуговица на кармане кителя, он не мог захватить ее пальцами, а Серафима стояла с протянутой рукой и ждала. Тогда рванул изо всех сил, выдрал пуговицу с мясом, достал мятую ка­ зенную бумажку. Та крепость, которая всег­ да была в нем, уходила. Дрогнули колени, тяжелая боль медленно обняла поясницу и стиснула так, что он не удержался, упал на колени. — Бабы, простите меня, простите! Не я ведь этого хотел! Не я! Не хотел я! Бабы молчали». Собственно говоря, своеобычность драма­ тургической ситуации повести «Дальний клин» в том и состоит, что в одном фокусе совместились трагедия женщины, на кото­ рую обрушилось громадное горе потери са­ мого близкого человека, с драмой личности, чей государственный долг вынуждает даже самое большое людское горе подчинять этой высшей ответственности во имя того, чтобы выжил, выстоял народ, чтобы выстоя­ ла и победила Родина. Кульминационная сцена повести М. Щу­ кина заканчивается короткой, никак эк­ спрессивно не окрашенной фразой: «Бабы молчали». Но смысл ее глубок и неодно­ значен. Здесь, конечно, сочувствие неутеш­ ному горю Серафимы, Здесь молчаливая ненависть к продолжающейся войне. Здесь невольно возникающий у всех вопрос: кто же следующий? Но здесь же если и не со­ чувствие, то, во всяком случае, молчаливое прощение Архипову. И то, что Дольская ни­ как не могла понять и принять разумом, де­ ревенские бабы приняли и оправдали серд­ цем. Д аж е Серафима Забанина. Впрочем, на­ верное, именно в первую очередь она, по­ скольку, как никто другой в деревне, самой сущностью своей, сказывающейся прежде всего в деле, в работе, походила Серафима на директора МТС. ‘ «В работе она была страшна, в посевную или в уборку чернела лицом, глазами, ко­ жей. Взгляд ее словно дурнел и становился таким холодным и безжалостно-спокойным, что людям, которые работали рядом, когда она взглядывала на них, становилось не по себе. Плугари на ее тракторе подолгу не выдерживали...» Более того, и Серафимой, как и Семеном Кирьянычем, в ее поступках движет прежде всего сознание государственной ответствен­ ности. Оно, конечно же, стихийно, интуитив­ но и не облечено ни в какую иную конкрет­ ную форму, кроме самоотверженного без­ заветного труда, но оно прочно и непоколе­ бимо. Серафима Забанина знает для себя, что, «пока хлеб посылаю, Иван там живой будет. Пока мы тут — они там. Свалимся — и они упадут». И она не позволяет пи себе «свалиться», пи более молодым и менее стойким своим подругам. Так и прожила Серафима Заб а­ нина до старческих седин, веря, что ни один из «ее шагов не сделан в сторону». Несмотря на свою несгибаемость, удиви­ тельную твердость духа (можно вспомнить в подтверждение, что и после того, как Се­ рафима узнает о смерти мужа, она не бро­ сает работу: «они пахали день, еще день, еще и еще, прихватывая длинные темные ночи...»), несмотря на все это,— совсем не бесчувственной, не «железной» была З а ­ банина. «Холодное ненавистное железо» — вот чем был для нее трактор. И «всю жизнь, сколько помнит себя, Серафима любила ко­ сить и сгребать сено в духмяном раздолье июля, любила доить корову, обмывать ее » тугое, налитое вымя, совать в мягкие губы круто посоленную горбушку, любила пеле­ нать и кормить грудью своего парнишку, а он у нее родился пухлощеким, с нежными складками на ножках и ручках, от них пах­ ло ііо-особенному, и она не могла нады­ шаться этим особенным запахом, которому до сих пор и названия не придумали. Се­ рафима все это любила. И ненавидела за ­ пах лигроина, липкую теплость мазута, мол­ чаливое неживое железо, оно всегда ей со­ противлялось, заставляло отчаиваться...» Б общем, самой обыкновенной русской женщиной была Серафима Забанина. М. Щукин даж е подчеркивает то обстоя­ тельство, что «до войны среди деревенских баб она ничем не выделялась». Бойна вскрыла в ней неисчерпаемые силы духа, сделавшие ее одним из тех «коренников», на которых держался военный тыл и без * которых, наверное, невозможна, в конечном счете, была бы и Беликая Победа над ф а­ шизмом. Образ Забаниной по-своему продолжает и развивает художественное исследование национального характера русской женщи­ ны, находясь в русле большой и давней классической традиции, берущей свое нача­ ло еще от шедевров древнерусской литера­ туры. Мотивы долга, совести, самоотверженно­ сти во имя высших целей связаны в повес­ ти «Дальний клин», как и во всем цикле, с мотивами человеческого счастья. Мотивы эти не носят ни отвлеченно-рассудочного, ни лирического характера. Как-то почти сразу они приобретают у М. Щукина достаточно четкие контуры социальной проблемы, ко­ торую условно можно было бы обозначить как проблему «послевоенной», или «мирной», жизни. Нынче такая проблема может вызвать улыбку — для нас другая жизнь просто неведома. Но сорок с лишним лет назад такая проблема существовала и стоя.д весьма остро. «Мы в восемнадцать-двадцать лет ушли на фронт, а вернулись в двадцать — двад­ цать пять. Сначала радость, а потом — страшно: а что мы будем делать на граж ­ данке? ...Ни к чему не приспособленные, без специальности»,— признается одна из геро­ инь книги С. Алексеевич «У войны не жен­ ское лицо». И хотя, в отличие от нее, перед девушками-трактористками из «Дальнего клина» вопроса о том, чем заняться после войны, не вставало, тем не менее и они почти не представляли себе мирной Аизни, и они о себе тоже могли сказать ее слова­ ми: «Бее, что знаем,— война; все, что уме­ ем,— война», поскольку их войной была непосильная работа на Победу и ничего, кроме этой, на пределе физических сил, ра­ боты, они не знали. И не ко всем, далеко не ко всем вместе с Победой пришло счастье и духовное облегчение. Раны войны — это ведь не только поте­ рянные близкие, разруха, увечья. Раны вой­ ны — это не только раны физические, не