Сибирские огни, 1985, № 5

образцы высочайшей духовной и нравствен­ ной силы. Собственно, здесь кроется еще одна из причин обращения к войне «невоевавших» литераторов. Среди тех, кто с честью вы­ стоял в лихую годину, не согнулся, не ра­ стратил себя, сохранив в себе главное — человечность, молодая белорусская писа­ тельница и пытается найти для своего по­ коления духовный и нравственный ориен­ тир. Я уже говорил, что книга С. Алексеевич принадлежит к документальной прозе. Она и в самом деле достаточно строго выдер­ ж ана в законах своего жанра. Не случайно А. Адамович в предисловии к ее журналь­ ному варианту («Октябрь, 1984, № 2) оп­ ределил книгу как «живой репортаж с ме­ ста давних событий». Было уже упомянуто о личности автора, создающего в -документальных порядках книги особое эмоционально-напряженное поле. Но хочется сказать еще и о сугубо худо­ жественной черте С. Алексеевич: ее при­ стальном внимании к точной, емкой и вы­ пуклой детали, умении через эту, казалось бы, и незначительную черточку, штрих, уви­ деть и понять самое существенное, самое важное в характере и поступке. Записывает, например, С. Алексеевич рас­ сказ санинструктора стрелковой роты Нины Владимировны Ковеленовой. И выделяет две детали. «Атаки рукопашные... Я что за ­ помнила? Я запомнила хруст... Начинается рукопашная: и сразу этот хруст, хрящи ло­ маются, кости человеческие трещат. Когда атака, а я с бойцами иду, ну, чуть-чуть сза­ ди... Все на твоих глазах...» Или еще, уже после боя: «едем, леж ат убитые. Стриже­ ные и головы зеленые, как картошка от солнца...» И двух этих штрихов достаточно, чтобы содрогнуться и от жестокости руко­ пашного боя, и от вида смерти. Или вот: «Мы шли, было это возле како­ го-то небольшого поселка в Восточной Пруссии. И там, когда мы шли, около доро­ ги стоял барак или дом, не знаю, это все горело, сгорело уже, одни угли остались. И в этих углях человеческие кости, и среди них звездочки обгоревшие (выделено мною. — А. г.), это Ваши раненые или пленные сгорели... После этого, сколько я ни убива­ ла, мне не было жалко... только зло и мще­ ние осталось». Одной, точно выхваченной из рассказа снайпера Клавдии Григорьевны Крохиной, детали («звездочки обгоревшие») писательнице достаточно, чтобы психологи­ чески точно и художественно убедительно показать, как у героини родилась святая не­ нависть к врагу. Или такая «мелочь», о которой поведала автору книги санинструктор Тамара Степа­ новна Умнягина. «После войны я несколько лет не могла отделаться от запаха крови... Стану стирать болье — слышу этот запах, стану варить обед — опять слышу... Пода­ рил мне кто-то красную блузочку, а тогда это такая редкость, материала не хватало, но я ее носить не смогла. Что она крас­ ная...». «А однажды на учениях... ■— говорит шо­ фер Тамара Илларионовна Давидович. — Я не могу-это без слез почему-то вспоминать. Была весна. Мы отстрелялись и шли назад. И я нарвала фиалок. Маленький такой бу­ кетик. Нарвала и привязала к штыку...». Можно цитировать еще и еще. Приво­ дить в пример все новые, поразившие в рас­ сказах фронтовичек автора, а вместе с ним и нас, читателей, детали фронтового быта, обстановки, психологического состояния. Удерживает лишь то, что процитировать все невозможно, что вся книга соткана из таких штрихов, соткана плотно, продуман­ но и свидетельствует о незаурядном лите­ ратурном мастерстве С. Алексеевич. А о том, что работа над деталью, являю­ щейся основой всей ткани книги «У войны не женское лицо», велась писательницей очень обдуманно и целенаправленно, гово­ рит одно из ее собственных признаний. «По­ чему среди массы фактов я выбираю эти два: чемодан конфет (одна из девушек, со­ бираясь на фронт, накупила На последние деньги чемоданчик конфет.— А. Г.) и фиал­ ки, привязанные к штыку? Наверное, пото­ му, что та девочка, которую хочу понять, среди знакомых вещей становится для меня реальнее и ближе. Как бы там ни было, но именно этот легкомысленный чемодан кон­ фет и три наряда вне очереди за фиалки действуют на мое сегодняшнее воображение сильнее, чем количество подорванных эше­ лонов, сбитых самолетов, сожженной тех­ ники врага, захваченных трофеев». Такой подход к материалу для генерации «невоевавших» весьма характерен. Бытовая, мирная, а не сугубо военная подробность становится тем основным кирпичиком, из которых складываются их произведения. И, оказавшись в резко контрастной атмосфере, детали и подробности эти действительно дают неожиданный эффект художественно­ го восприятия. То, что тема массового героизма народно­ го в Великую Отечественную войну остает­ ся кровно близкой в творчестве все новых писательских поколений, свидетельствует и книга Михаила Щукина «Дальний клин». Это цикл небольших повестей, объединен­ ных общим местом действия, в которых прослеживаются судьбы нескольких поколе­ ний сибирских хлеборобов, начиная с Ве­ ликой Отечественной войны и кончая наши­ ми днями. Главная задача цикла — пока­ зать, какой ценой достигнут современный уровень жизни, на каких корнях стоит дере­ во сегодняшнего бытия. Следует сразу отметить: не все повести цикла написаны ровно, на одном дыхании и накале. Может быть, потому, что по мере хронологического развития действия в поле зрения автора вовлекается все большее ко­ личество сельских проблем: от преемствен­ ности и наставничества до материального стимулирования. В результате — вынуж­ денное скольжение по поверхности. Вполне понятно стремление писателя показать жизнь сибирской деревни во всей ее полно­ те, сложности, исторической объемности, но хотелось бы все-таки большей сконцентри­ рованности на чем-то наиболее важном, как это, например, случилось в заглавной повести, давшей название всей книге и за­ кономерно ставшей фундаментом и худо­ жественным центром цикла. Об этой повести хочется поговорить осо­ бо, тем более что именно в ней М. Щукин наиболее полно раскрылся как художник, умеющий «обостренно жить во времени».