Сибирские огни, 1985, № 5

альности. Такова мера условности в «Кара­ телях». Говоря о страшных зверствах фашизма, «умерший Бог» А. Адамовича заявляет нам, сегодняшним: «И времени больше не бу­ дет...» Это слова Достоевского, но в контек­ сте нынешней реальности они понимаются уже не так, как в XIX в.,— времени не бу­ дет тогда, когда не будет человека, а чело­ века не будет, если мы сегодня, сейчас, мы все, люди планеты Земля, позволим разра­ зиться ядерной катастрофе. Философская мысль А. Адамовича пыта­ ется осмыслить человеческую природу как феномен прежде всего социально-нравствен­ ный. Отсюда — «пророчества» «умершего Бога» (а на самом деле — писателя, неда­ ром он не раз заявлял, что писатель должен быть и «пророком»): звери, говорит он, «из­ начально равны себе». «А человек равен то­ му, что из него сделают». «Пустота, которую я, оказывается, оставил в человеке, может заполниться чем угодно. Я лишь сосуд из­ ваял — особенный, не могу не гордить­ с я !— и вручил вам. Сами собой наполняй­ тесь. Всем, что накопили, накопите. Друг другом наполняйте себя. Собою — других. Род ваш неделим. В тебе все, и в каждом ты. Самі) себя делаюшие, творящие — вот кто такие люди!» И, наконец, как бы завещание: «Не загу­ бите случайное и-лучшее мое творение! Не сотрите живые письмена! Никто не смо­ жет — и я тоже не смогу! — повторить. Ни­ когда больше». Сегодня, когда вся история, по словам Ю. Карякина, разделилась на два периода: «позади — долгий путь человечества прак­ тически (и психологически) бессмертного, впереди — путь только начинающийся, но под знаком беды небывалой, под знаком уг­ розы гибели всего нашего рода»,— современ­ ные писатели упорно ищут новые художест­ венные формы воплощения этого нового содержания истории. С этим фактом, мне думается, связано и художественное нова­ торство признанного мастера советской прозы В. Быкова в его последней повести «Знак беды». Критика уже давно заметила притчевую природу быковских повестей. Но, ч пожалуй, еще ни в одном своем произведе­ нии он не достигал столь глобальных обоб­ щений (притом опирающихся на самую что ни на есть земную, конкретную основу), как в «Знаке беды». Уже само название свиде­ тельствует о философичности замысла писа­ теля. Сравним: «Волчья стая», «Обелиск», «Дожить до рассвета», «Сотников», «Пойти и не вернуться». — и «Знак беды»... И свою целевую «сверхзадачу» В. Быков не скрыва­ ет, а напротив, подчеркивает в самом зачине повести; описывая заброшенную хуторскую усадьбу, где осенью 1941 года развернулась трагедия, он замечает: «Наверное, все ос­ тальное принадлежало здесь прошлому, по­ коренному тленом и небытием. Все^ кроме неподвластной времени всеох­ ватной человеческой памяти, наделенной из­ вечной способностью превращать прошлое в нынешнее, связывать настоящее с буду­ щим...» .и( Выше я цитировала слова А. Адамовича о том, что «личностное начало» в изображе­ нии войны исчерпало себя, что сегодня не­ обходимо приобщение и к памяти народной, к документу. Можно сказать, что А. Адамо­ вич, В. Карпов, А. Крон так и поступают. Правда, тот же А. Адамович идет к обоб­ щению и к художественному воссозданию современного взгляда на войну и через ус- ловность, которая, впрочем, носит у него ха- | рактер чаще всего философского диалога или монолога. В. Быков продолжает писать во внешне традиционной форме сюжетной повести, в которой действуют вымышленные герои, И все-таки в «Знаке беды», думается, мы видим во многом нового Быкова, отнюдь не равного самому себе — прежнему. Конечно, это все тот же Быков, с его нравственным максимализмом, с его суровык и правдивым взглядом на войну и людей, но он уже в чем-то и иной, и в чем-то очень важном. И действительно, впервые перед нами не «фронтовая» повесть, и даж е не «партизан­ ская», а повесть о тех людях, о том мирном, «гражданском» населении, которому, по справедливому утверждению Н. Потапова, опубликовавшего рецензию на «Знак беды» в газете «Правда» (24 октября 1983 г.), «до­ велось до дна испить чашу страданий и уни- жений под пятой оккупантов и их прихво­ стней», ' Выбор предмета изображения определил во многом и новаторство В. Быкова. Попробую пояснить эту мысль сравнени­ ем, хотя, видимо, оно, как и всякое сравне­ ние, будет не вполне точным. Впрочем, с другой стороны, аналогии всегда подчерки­ вают и выявляют то, что не сразу можно разглядеть. Когда я впервые читала «Знак беды», еще на белорусском языке, меня не покидало ощущение того, как будто В. Бы­ ков от изображения героев типа Пьера Бе- зухова и Андрея Болконского обратился исключительно к изображению персонажей типа Тихона Щербатова и Платона К арата­ ева, иначе говоря, от изображения индиви­ дуума — к изображению непосредственно народа. Это не значит, что ранее в творчест­ ве В. Быкова не было «мысли народной», нет,, она всегда присутствовала, но все-та­ ки главным предметом внимания была от­ дельная личность как выражение духовной биографии его, быковского, поколения, вер­ шиной которой и стал Сотников. Иначе говоря, то диалектическое равнове- ' сие — личность и народ,— которое было до­ стигнуто Л . Толстым внутри одного романа «Война и мир»,—у В. Быкова начинает ут­ верждаться внутри в контексте всего его творчества. А если говорить еще точнее — в «Знаке беды» Быков как бы ощутил недо­ статочность личного опыта и личной памяти и обратился к опыту народному, к памяти народной. Степанида и Петрок Богатька являются характерами разными, но не взаимоисклю­ чающими, а взаимодополняющими друг дру­ га. Вместе с тем эти персонажи как бы оли­ цетворяют в себе разные грани народного характера. И активная, решительная, бес­ компромиссная Степанида, и мягкий, доб­ рый, покладистый и терпеливый Петрок при­ ходят к одному необратимому выводу — покоряться оккупантам нельзя, ибо их дей­ ствия противоестественны, противоречат самой человеческой природе. Основной композиционный и стилевой принцип построения повести «Знак беды», ' который кратко можно определить как изоб­ ражение «изнутри» осени 1941 года, без