Сибирские огни, 1985, № 5

приобщение к памяти народной, к докумен- т-у. Быть может, эта мысль и покажется (кстати, и казалась) кому-то спорной, но собственная практика белорусского писате ля и его соратников в большей мере под- ж тверждает их правоту. Кстати, о «докумен- • те». «Документ» в понимании А. Адамови- — это отнюдь не то, что спокойно хра нится где-то в архиве, и даж е не то, что уже опубликовано. Нет, это совсем иное. Свыше 10 лет А. Адамович (а с ним Янка Брыль, Владимир Колесник) разыскивали в Бело руссии людей, уцелевших после каратель ных операций фашистов, чудом спасшихся в сожженных дотла деревнях. Было разыска но более 500 человек, их выслушали, записа ли, пережили вместе с ними заново ужасы оккупации — так родилась книга «Я из ог ненной деревни», созданная А. Адамовичем, Я. Брылем и В. Колесником, а позднее А. Адамович повторил этот, как справедли во говорят, подвиг, написав (а предвари- ■ тельно опять разыскав, выслушав и т. д.) вместе с Д. Граниным «Блокадную книгу». Огромную роль эти документальные ре- портажи сыграли и в последующих произве- - дениях А, Адамовича о войне — в «Хатын ской повести» и в «Карателях». В мае 1984 года «Литературная газета» опубликовала статью Юрия Карякина «Признать главное — главным. Штрихи к портрету Алеся Адамовича». Анализируя вопрос об обращении Адамовича к докумен ту, Ю. Карякин ссылается на признание са мого писателя: «Мысль о документальной книге пришла как результат поражения ли тературного. Есть, оказывается, правда, не обходимая, большая, которую литература, однако, не в силах не только выразить впол не, но и просто вобрать, удержать (во вся ком случае, не сразу это может). Самые что ни есть современные материалы не могут вон удержать ядерную плазму — испаряют ся. Так и формы литературные в пар превра щаются от соприкосновения с огненной па мятью Хатыней... Мы такую правду на себя обрушили, что не до литературы стало».. Разумеется, ни в коем случае нельзя по нимать Адамовича буквально. Ведь то, что им написано о войне,— это тоже литература, только иного, нового качества, это поиски как раз такой литературной формы, которая могла бы удержать «ядерную плазму» не слыханной доселе бесчеловечности. Основной стилевой принцип в повести «Каратели» — это право голоса всем персо нажам, как реально существовавшим, так и вымышленным: здесь говорят и каратели, и их жертвы, убийцы и убиенные, Адольф Гитлер и даж е умерший Бог. «...я гляну сверху — ну, не поверите, как кочаны белые. Дожди прошли, сажу смыло, а их столько набито, что стоят, не упал ни кто, только головы как капуста или семечки в подсолнухе». Это говорит тот самый кара тель, что в 1943 году выполнял свою «рабо ту», по национальности — русский, белорус или украинец, по сути — убийца и последний отщепенец, тот, который скажет спустя мно- го лет на суде: «Я не виноват, виновата вой- на». И говорит он это о сожженных в са рае людях, о детях, женщинах и стариках — вернее о том, что осталось после них. А вот слово Оскара Дирлевангера, орга низатора «экспериментального» карательно го отряда в Белоруссии (а затем—в Поль ше), его рассуждения о «взносе» «детской кровью»: «Главное — окунуть в краску с макушкой, а потом можешь отряхиваться! Занятия этого хватит на всю оставшуюся жизнь. От детской крови еще никому про сохнуть не удавалось». Когда-то псевдосо циалист Петр Верховенский, один из персо нажей романа Ф. М. Достоевского «Бесы», пытался «связать» свои квазиреволюцион- ные «пятерки» пролитой кровью, но вообра- жению писателя XIX века не хватало жиз ненного материала, он даж е и помыслить нѳ мог, что эта пролитая кровь может быть «детской» — к тому же в таких глобальных, «по-деловому» запланированных масштабах, «...кажется, будто сама жизнь начиталась Достоевского — и превзошла его»,— говорит А. Адамович. Человек в наше время — и притом человек массовый — ни в коем случае не может, не должен быть безумным исполнителем, пре даваться иллюзиям и самообману, напротив, он должен трезво и реалистично смотреть прямо в глаза самой суровой правде, ни на минуту не забывая о нависшей над миром ядерной угрозе, о том, что не его отдельная жизнь, а бессмертие всего человеческого ро да поставлено перед зловещей и, быть мо жет, необратимой по своим последствиям, опасностью: человек должен уметь думать, анализировать, делать адекватные жизни вы воды и действовать в соответствии с ними. Сегодня, когда А. Адамович пишет о 'к а- рателях 1943 года, он смотрит на них с вы соты нравственного, социального и полити ческого опыта человека 70-х годов. Знамена тельно в этом плане изображение в «Кара телях» как подлинных, так и вымышленных действующих лиц. «Он вовсе не для них (немцев — Г. Е.) ста рается, а потому, что в любом деле не вы носит сачков». А само «дело» — уничтоже ние, сожжение безоружных и беспомощных детей (в том числе и младенцев), женщин и стариков. Этот, с позволения сказать «внут ренний монолог» карателя Тупиги, конечно, сочинен, но не будем торопиться с вывода ми, ибо есть и документальное свидетельст во другого карателя Лакусты, слова, произ несенные им на суде в 1974 году: «Я и в Донецке после войны пьяницам спуску не 'давал, своим плотникам, бригаде. А как же с ними еще?» О карателе Муравьеве, «штурмфюрере» Муравьеве, бывшем офицере Красной Ар мии, человеке с высшим образованием (увы! — не одна несознательность и мало грамотность приводила в стан детоубийц), А. Адамович, передав его «последнее слово» на суде, говорит следующее: «Страшно и Муравьеву (прошлого — Г. Е.), но он при вычно продолжает жалеть себя. Не тех, ко го убивал, убил, а себя». «Я» — и «другие»... Эти слова полны для современного писателя не только фактиче ского и даже не только нравственного, но и философского смысла, смысла «неделимо сти» человеческого рода. Чтобы передать эту мысль в ее полном объеме, А. Адамович обращается в своей повести к условности, вводя в число действующих лиц умершего Бога. Мы знаем, есть условность в искус стве, уводящая от жизни, и есть, напротив, условность, максимально приближающая к жизни, обостряющая ее иногда скрытые коллизии, делающие-их понятными, доступ ными и неопровержимыми в их грозной ре