Сибирские огни, 1985, № 3

ках перед подъездаіми, когда крзггом еще «морс разливанное» котлова- нов и ыеблагоустройстваі И радость. Все это было, было, а потом забылось как-то с годами, когда все утряслось, и зажили кому как нравится, с коврами, стенками или хрусталем. А сейчас вдруг вспом­ нилось ей с гневом против написанного... Потому что словарный запас и приметы быта выглядели подлин­ ными— непромытый и темноватый общий коридор с развешенными по стенам жестяными ваннами, и кухонный смрад керогазов — значит, писал это не просто некто, давно сидящий в эмиграции, а тот, кто явно в войну жил среди нас, ел наш хлеб и стоял в наших очередях и от­ лично знал, что могла, а чего не могла дать людям в те годы страна, и почему не могла... И если даже было такое — никогда не составляло главного в нашей жизни, только временное, как стихийное бедствие. Знал и продал, как «сор из избы», врагу, за «тридцать сребреников»! И она подумала: если «тема Иуды» является одной из центральных в той христианской религии, что проповедует сей пастырь (даже осина, на которой якобы повесился предавший Иуда, вечно трепещет от проклятия!), как же тогда именно такое предательство — эта книжон­ ка — берется церковью на вооружение? Или церковь тут ни при чем, а все дело в самом отце Александре? Интересно, каков нынче перевод по курсу на доллары «•тридцати' сребреников»? Журнал и книжонка обжигали ей руки. И она оставила их, уезжая совсем из Сиднея, в Сашкиной передней, на полочке у телефона... • ~.А пока — старый седой человек сидел с ней рядом на низком диване в доме священника и плакал. — Сибирячка! — он говорил ей.— Сибирячка! — и пытался обнять и плакал снова. И хотя она вовсе не была подлинной сибирячкой, а «новоиспечен­ ной», не опровергала этого, .потому что для него она была приехавшей «о'гтуда», и совсем неважно, как она оказалась там и когда. Главное, что совсем только что она была там, да еще знала его Сузун! И сейчас, сидя рядом на диване, он видел не ее, какая она сама, и даже не ра з­ личал, молодая или старая, в не узнал бы, встретивши снова. Он видел свой бор, золотисто-солнечный, сухой и звенящий, как скрипка, по осе­ ни, с резким скипидарным духом хвои, в шорохе редкого пожелтевшего подлеска, или в начале лета — влажный, сочный, зеленый, с оранже­ вым разливом «огоньков» в распадках, беловато-мохнатыми свечками, расцветающими на концах колких веток. И с зайцем, сидящим, как ор-олбик, у края лесной дороги на песчаном бугорке. Или более всего <запечатлен он в его сознании зимним — строгим, почти двухцветным, как на гравюре, когда на белизне снегов даже вечная зелень сосен кажется черным узором и ломятся ветки под тяжкими лапами снега — потому что такого нет и не может быть в Австралии. Или все проще — и ему видятся пестро-пегие коровы на кочковатом лугу в сузунекой пойме, в последний час дня, когда вот-вот они оторвутся от своей дело­ витой жвачки и отправятся по домам, медленным стадом втекая в ули­ цы поселка. А закат лежит над сумеречным, бором лиловыми полосами, и пласты то ли дыма, то ли тумана сединой затягивают пойму, и пах­ нет древесным дымом от растопленных печей. И русским хлебом... — Боже мой! — сказал он почти сквозь зубы и пригнул к рукам свою большую лобастую голову, и хрустнули пальцы, сжавшие крохот­ ный, с наперсток, туесок... Что же с ним было такого, и что же такое он сделал, если не может быть там, а должен сидеть здесь, в душной ночи чужого города, где даже окна распахнуть не принято, в чужой квартире явно враждебно­ го всей его русской сути человека? А где-то в соседнем Хомбуше или Стратфельде ждет его недовольная этим свиданием жена, которой ни­ чего это неизвестно и не нужно и даже рассказывать невозможно, потому что у той позади сврй оставленный какой-нибудь Триест с одйоі І 46 •