Сибирские огни, 1985, № 1

Семка поставил его на вороток. — Будешь качать пока, присматривайся да команды слушай остальное я сам. И морду почаще растирай, а то .прихватит, не услы шишь,— предупреждал он, приспосабливаясь в кованой бадейке ва ленком и убирая с дощатого полка, с бортиков шурфа породу, гальку — С камнями поосторожней, они, между прочим, на голову с ускоре нием летят... Раскровянишь мне башку,' работяга-спец. И поехал в глубь черной дыры^ оставив Степушку наедине с ко- люче-морозным рассветом. Работа на воротке была физически тяжелой. Качать, качать и качать. С утуа до позднего вечера. Крути вороток до умопомрачения, таскай бадейки, а что там, в глубине, в черной пасти шурфа,— неиз-* вестно. В темноте пришел на линию, в темноте ушел. Все остальное время дня пот соленый да задубевшее полуобмороженное лицо. И не было уже того шального восторга, с которым он раскучивал .трос, опуская Семку на дно глубокого шурфа в бадейке в свой первый день, и мнил себя если уж и не открывателем нового Клондайка или Эльдорадо, то и не серым незаметным работягой лесоучастка. Ладони взрывались кровяными мозолями, тягучее нытье во всем обезволевшем теле. Оглянешься; то ли день, то ли сумерки ложатся? Не слышно ни рук, ни ног, лицо — бесчувственная маска, покрытая коркой льда, в голове сплошной гул, будто по ней лупят и л.упят молотом. А вороток скрипит занудливо и ржаво, бежит и бежит бесконечный тонкий трос. Изредка на линии появлялся.Конон, добрая дуща, ласково говорил: — Нисе, нисе, Степаа'нка! Товариса Петелин выходной давайя, тайга глядеть айда. Уй, больсая какой тайгиска! Арамаанка ходит, хо­ дит... Мно-о-ого, три месяца ходит — какая тайгиска больсой. Но прелестей этой зимней тайги Степушка пока не замечал. Смену бы дотянуть, не взвыв от боли в кровянящихся ладонях. Перед глазами трос, барабан, выныривающая дужка бадьи. Не то чувствуя его состояние и жалея по-своему, не то поучая, Семка говорил мудрено: — Оно — кто в умные через труд лезет — не сразу, поупираешься, может, и поумнеешь. Да мы с тобой, как в передовики выйдем, тогда еще и философией займемся. Старички наши, Селиваныч-то с Матвеем, они философы что надо — сплошная вытрезвиловка. Это была очень трудная пора в Степушкиной жизни. Самая труд­ ная, пожалуй. Тщась мыслью, что на многое способен и что физически он вовсе не слабый, в то же время Степушка отлично понимал, какая разница в том, что ему приходилось делать дома, гіа лесозаго.товках, и что, приходится здесь. Он .был полон желания ни в чем не уступать Семке, но не получалось, Семка все же оставался Семкой. Ломовик- парень. Сунется плечом под вороток и поволок без видимых усилий на другой шурф. Бадейки поднимает — залюбуешься, лебедка! На одном дыхании с любой глубины. Только трос потрескивает, готовый вот-вот искрами брызнуть, да лицо кровью набрякнет. — Ххы, понял! ■—скажет небрежно и самодовольно.— Больше газу — меньше ям, взялся — крути, а не раздумывай. Подталкивал обнадеживающе в плечо: — Втянешься, это у всех без привычки. Мы же не от звонка до звонка, а на всю катушку. Я помню первый месяц... Она кованая, ко­ торая с дужкой! В ней породы пуда на два... И подменял его всюд!у, где оказывалось возможным. Присаживались мужики у огня, жевали мерзлый хлеб, глотали тягучую бело-коричневую жижу — чай с маслом и сгущенным молоком. Горяче-сладкое, размягчающее будто бы все, а губы не хотели размяг