Сибирские огни, 1985, № 1

земля и вода. Литухин любил его мать, любил с юношеской поры, об этом все знали, и, говорят, всячески добивался ее, даже когда она вышла замуж, что, почему-то, не мешало их дружбе с отцом. Когда Степан Комлев погиб, все решили, что Литухину выпал тот единствен­ ный счастливый шанс, который выпадает лишь одному из тысячи безнадежно влюбленных, а Литухин повел себя иначе. Никаких приста­ ваний к молодой овдовевшей женщине, никаких объяснений-потуг. Придет, сделает чТо-то по крестьянскому хозяйству и уйдет молчком. И куда бы ни попросил отпустить с ним Степушку, мать не только не возражала, она даже радовалась, что ее Степушка мил этому хмурому человеку, что, разрешая Литухину взять с собой ее сына, она может доставить ему небольшую радость. Литухин бывал немногословен и, как-то так уж случалось, больше показывал на деле, как нужно по­ ступать и жить, чем говорил, об этом, а если уж обещал что-то сделать, не могло быть сомнений, что сделает. Была у него одна долго непонят­ ная Степушке причуда — ко всем без исключения Литухин относился одинаково ровно и терпимо. Даже к тем, кто его вольно или невольно обижал. «Работу не всяку доверю,— говорил он о каком-нибудь лодыре или пьянчужке,— это факт, а за что же я косо глядеть буду, что я в его жизни понимаю такое?» Пользовался он и другими философскими рас­ суждениями, а однажды, когда Степушка вдруг узнал, что Литухин, кроме рыбы, не уничтожил за свою жизнь ничего живого, и удивился вслух, Литухин поясьгал ему; «Так вот. И не охотился, хотя на волка хаживал в облаву. А зачем? Только потому, что оно глупее меня?» От этой его философии несло древним каким-то староверчеством, но со временем Степушка понял, что это своеобразный культ живого, которое не тобой рождено, не тобой и должно быть уничтожено. Не мог он жить за счет чужой крови, чужих мучений, и если пользовался этим, поедая добытое на охоте зверье, выращенную в хозяйстве птицу или скот, то пользовался с убеждением суровым, что не все в мире свер­ шается по нашему желанию, что иначе, пожалуй, ему и не прожить. Вспомнив этого огромного нескладного чудака с душой ребенка, Степушка улыбнулся — думать о людях только хорошее всегда прият­ нее, чем думать плохое. Скосившись на тетку с узлами, носильщик подтолкнул его в спину: — А ну... Ты — у этой, а я — вон другая парочка: баран да ярочка. Бери,сказано! Они прошли первым этажом, растолкав бесцеремонно толпу. Но- сильшик сам сдал вещи Степушкиной тетки в камеру хранения, та, со словами признательности, сунула ему не то рубль, не то больше, два рубля подал и седоватый, с пышной шевелюрой мужчина, вещи которо­ го нес носильщик. Свернув туннелем в какой-то закуток подвального помещения, носильщик подал Степушке засаленный рубль. — Считай, что размочили. Побегаешь, наскребешь еще.— Отворив узенькую дверь, он обронил через плечо.— Я за старшего тут, зови Юве­ налием Юрьичем. Ювеналий Юрьич Голозуб. Запомнил? В комнатенке, где хранились какие-то веники, метлы, ведра, хала­ ты, было накурено. Трое мужиков за столом пили вино. — О-о-о! Работнички почти в сборе,— произнес Ювеналий Юрьевич густым насмешливым голосом и обернулся к Степушке: — Видал, Степ­ ка! Носильщики есть, а барахло пассажирам таскать некому. На бу­ тылку зашибут и бегом в буфет... как бы без них все не выпили. Грузно плюхнувшись на конец скамьи, брезгливо очистив угол стола от хлебных крошек, рыбных потрохов, колбасной кожуры, он покосился на старика неширокой кости, сохранившего довольно строй­ ной спину и прямые плечи. — Ты бы умылся сначала, вошь бездомная, ты же неумытым начал.