Сибирские огни, 1985, № 1

эвакуировалась в Томск вместе с заводом, на котором работала, при­ везла с собой в эшелоне четыре, чемодана и узел с постелью. Когда на­ чались морозы, обрядилась в голубое драповое пальто с серым караку- лёвым воротником и в -белые фетровые валенки. Рядом с ней вторая Люся, которую сразу за спиной стали называть Некрасивой, была, как нишенка. Да так оно и было: зимнюю одежду Люся Некрасивая насо­ бирала по чужим сараям, куда подряжалась пилить дрова. А Люсю Красивую война не трогала. Она ходила по квартире в длинном шелковом халате, делала после бани маникюр и однажды призналась, что готова умереть, чем сникнуть. Все поняли, что она хотела сказать этим словом «сникнуть». И не завидовали, а даже как бы радовались, что она так держится. И за Фрица радовались, когда она несла ему тарелку каши или кружку сладкого кипятка. Если б не Люся Красивая, Фриц бы из сорок второго года не выбрался. Личность его всё никак не могли установить, а иждивенцам срезали хлеб на сто граммов, стало не триста, как было, а двести. В квартире в сорок втором было всего двое иждивенцев—Оля и Фриц Карлович. Оля очень переживала: думала, что школьница, трудя­ щийся человек, а оказалось—иждивенка. К тому же сопливец Харитон Сысоев иждивенцем не был. Он был ребенком, получал детскую кар­ точку, а она, как и все, кому исполнилось двенадцать лет, уже не имела права на детские четыреста граммов. Люся Некрасивая, если бы ей хорошую одежду, и хоть какое-нибудь горячее питание, была бы тоже красивой. Но у нее, как утверждала Сысоева, ум был детский, и она ни одежды, ни еды себе обеспечить не могла. Работала уборщицей в школе. Ну кто это не больной, не дурной в двадцать лет в такое время пойдет на такую работу? Волосы у нее когда-то наверняка были рыжие, теперь же тускло-желтые, веснушки на лице расплылись пятнами, и даже глаза от постоянного голода были уже не серые и не голубые, а как будто, два эти цвета взяли и перебол­ тали не до конца. И такая вот она вся, насупленная, с хмурым взгля­ дом, распрямлялась и расцветала, когда выпадал ее час быть в центре внимания. А час такой наступал, когда Люся Некрасивая начинала рассказы­ вать. Это был особый дар, даже Сысоева вся обращалась в слух. Иногда с нее соскальзывал ее черный вязаный платок, Сысоева не замечала, слушала. «И вот она почти каждый день приходит в школу. Волосы в кудрях, не своих, на ночь крутит, шляпка набочок. Бледная, но глаза как два пароходных гудка; Стоит в вестибюле, дети ее не видят, как будто ее нет, как будто статуя в парке. И ни у кого нет смелости подойти, сиро сить: что вы, гражданочка, здесь забыли? Я уж, грешным делом, поду мала: ребенок у нее, школьник, погиб, вот она и не в себе с тех пор, при ходит, значит, ждет его. А потом не выдержала я, подошла и спросила «Извините, конечно, но кого вы ждете?» И слышу в ответ: «Аркадия» Как в кино. Голосок у нее тихий, приветливый — Аркадия. Я даже гла за закрыла, так все и поплыло, и закружилось. Не то чтобы я испуга лась, но не ожидала, что она такое имя произнесет. И вот какую расска зывает исто,рию. Училась она в этой школе десять лет, потом в институт поступила. А в прошлом году летом поехала в Крым и познакомилась там с военным летчиком Аркадием. Он там тоже отдыхал в санатории для летчиков. Что случилось — ничего невозможного не случилось, полю­ били они друг друга, так полюбили, что за каких-нибудь два дня стали похожи и походкой, и лицами. Не знаете, что это такое? Надо знать. Идут они в этом Крыму, море рядом, людей много, и не все, конечно, но кое-кто спрашивает; «Извините за вопрос, но вы не брат и сестра?» Они в ответ смеются: пусть люди думают что хотят. Потом отпуск кон­ чился. Ему — в Москву, ей — в Томск. Перед расставанием договарива­ ются, что через год он приедет в Томск, а до этого ни писем, ни теле­ грамм слать друг другу не будут. Встретятся в ее школе, такого-то числа... В общем, так договорились, я уж и не знаю, зачем так. И вот ІЗ