Сибирские огни, 1984, № 12

мышкой волосы (словно не Катя, а чужая, незнакомо «взрослая» жен­ щина уснула рядом), на высветленное ее, отдохнувшее за ночь лицо... на доверившееся... на такое, показалось вдруг, не ждущее себе обид, что в одну из тех длящихся секунд он едва не расплакался и не засмеялся разом. Вылез из-под одеяла и осторожно, босиком, прошел на кухню. За окном в светлеющей серости утра свидетелем и как бы соучаст­ ником прошедшей ночи раскачивался огромный, топырившийся во все стороны тополь... Что ж, друг, кивал он через стекло облетающей л'ысею- шей головой, — бывает, бывает и так! Ветки у него были круглые и тугие еще. (Похожие, только поменьше, тополя росли раньше в скверике у гор- больницы, мимо которой юный Евгений Горкин ходил, бывало, в школу. В июне летел, валил с тополей, щекоча ноздри, тополиный пух, взвивал­ ся от штанин его с жиденьких полупрозрачных по бокам тротуара суг- , робов, и так тогда тосковалось отчего-то, так чего-то ждалось, что нуж­ но было придумать для себя какое-нибудь утешение. Пройдет время, го­ ворил он себе, он примется вспоминать, и, быть может, он пожалеет об этом белом пухе... оттуда, из свершенного уже своего будущего). А потом, когда пил чай, самовольно на страх и риск хозяйничая в Катином хозяйстве, откуда-то приползла и, поведя головою, останови­ лась посреди пола всамделишная живая черепаха. Глаза под немигаю­ щими ороговевшими веками были у нее неподвижные и спокойно про себя знающие. Это не она глядела ими в мир, а мир с робостью должен был заглядывать к ней в очи и спрашивать: что? И вот, рассматривая сейчас серые чешуйки на кривых ее лапкВх, так и торчавших из-под кре­ пенького коричневого панциря, он подумал, что истина, открывшаяся ему сегодня ночью, возможно, и есть главная из всех на белом свете. БОЛЬШЕ ВСЕГО ХРАНИМОГО ХРАНИ СЕРДЦЕ СВОЕ, ИБО ИЗ Н Е Г О ИСТОЧНИКИ ЖИЗНИ. • . И пора уж было, на автобус. Отъезд — дело решенное, к чему, додумалось ему, размазывать надолго прощание? Одетый, с чемоданом в руке, глянул в последний разок на разметав­ шиеся ее по подушке волосы, на белую горсточкой руку у правой горя­ чей щеки и тихо-тихо прикрыл за собой дверь. Уходил, у-хо-дил... спускался ступенька за ступенькой, странный, легкий, печально какой-то счастливый... Отживший будто. Отживший или ненужный больше самому себе. ' Но Катд... она все равно прибежала на остановку. Она успела. Ус­ пела, как и В тот раз. Они простояли до посадки мЬлча, и после, когда глядела уже сни­ зу в автобусное окошко, в обоих не было ни нетерпения, ни неловкости, которых он боялся. Можно было так хоть до вечера... или оборвать в лю­ бую минуту. Неважно! Автобус, согреваясь, урчал, по'проходу ходила, проверяя перед отправкой билеты, толстая, вся какая-то засаленная тетка, а он искал по карманам билет и смотрел вниз, на Катю... Это и были те самые глаза, что рисовал он когда-то мальчиком на обложках учебников. Это были глаза, которые, ни разу не увидав их наяву, он придумал для нее сам. Тетка-контролерша вышла, автобус тронулся, а ему так и осталось — Катины глаза, желтый песок под черными заме- ревшими ее сапогами и людские чьи-то тени позади. Приокраинные деревянные домики, темные, одноэтажные, двух­ этажные... белые сиротские рядц новых панельных домов в голом без деревца и кустика поле. И дорога потом под мост, и легковые машины у светофоров, троллейбусы и люди, люди, тоже будто бы вспомненные, почти знакомые. Город! Скверик за памятником Ленина, мороженое в фойе кинотеатра Пушкина, где играет оркестрик,— где пела, бывало, певичка, смешно, словйо специально выгибая бантиком губы над розо­ выми от помады зубами. «Любовь,— пела,— ах, ах, ах, любовь...» И за-