Сибирские огни, 1984, № 12

быть, можно... рвать. И сорвал. Перехитрить всех задумал. Удовольст­ вий дополучить. Гад. Умом, хитростью хотел взять. Чего ж зря ста- раться-то, мол, коли все равно ни к чему все. Коли не знаю — к чему. А знать и не надобно! Ты же вот (тряс широкие Каринины плечи): ты ж вот не знаешь — ЗАЧЕМ, и бабушка твоя не знала... а жили! И хорошо ж, не подло. А я об этом ЗАЧЕМ всю свою жизнь думаю — и подлец. Карина слушала, кивала, волновалась даже, хотя толком, кажется, и не понимала, чего это он так. Чему умиляться-то, чего орать. Но он и не­ пониманию ее радовался. В непонимании и был будто для него залог. Словно чего-то самого, может, важного. Ну да, отнял у каких-то там ум­ ных и разумных и отдал неразумным... Живет, думал, такая вот Карина не задумываясь, зачем, почему, как? Не зная и не желая знать. Живет, и все. Низачем. Просто! Почему-то очень мудрым показалось тогда именно это «просто». Живет, дескать, и живет себе. Так себя раскрутил. Листочек. И девушки, думал, женщины эти твои... они ж люди были! Живые. От живых. Вспомни-ка, раскрой глаза-то. У одной дочка была годиков трех, и та, намазанная, охрипшая от красивой своей жизни мать, улы­ балась при, нем на эту девочку. Слезы ведь у нее на глазах были. Видел же, видел. И собачья их связь, и те же слезы потом где-нибудь в дере­ вянной ее Колупаевке на окраине, ночью, в подушку, перепачканную черной краскою для глаз. Не видел, не хотел видеть, не знал, не желал знать. «Без лиц» хотел. «Вообще...» А они, лица-то, были! Бы-ли. О! О моя подлость! Господи, шептал, господи, простишь ли ты меня. Тогда и вправду верил, простит. ...Трубочки-обрубочки. Они шевелятся. Они красненькие и быстрень­ кие, и дыры у них с обоих концов, это и рты их. Толкаются, ерзают, тык-мык, отпихивают, одна другую от корытца, тянут, сосут в себя зем­ лю (в корытце земля) и ими же, теми же дырами-ртами, присасываются друг к дружке и замирают, подергиваясь. А после — раз, д в а !— делят­ ся... надвое, начетверо, на восьмушечки. И вот уж новые обрубочки-ко- лечки опять растут, и дыры их скручиваются кулечками в ■маленькие ротики, и снова корытце, и новый круг. Что? Что? Ах, да. Черви! Ну, ко­ нечно, тоненькие красные черви, хорошие на чебака. Рыбалка. Это они с Женей Горкиным на рыбалку. На Втором озере так клюет у ржавой трубы. «Это же сон, это мне снится»,— не просыпаясь, уговаривает он себя, а черви сплелись уж в комик, в тяжеленький, холодноватенький, со слабосильной шевелящейся теплостью внутри. И гнусно, рвотно, и сбросить бы эту пакость с ладони, но невозможно отчего-то, никак от­ чего-то нельзя, а черви смеются над ним («И не сбросишь, и не сбро­ сишь!...»), им щекотно, что ли, от его руки?! «А-а-а!» — кричит он в ужа­ се и просыпается. Уснул, оказывается, на оттоманке и видел сон про червей. И крик свой слышал, поймал за хвостик. Тоненький такой, заячий крикчик, жалконький. И еще... Пред пробуждением давил будто сзади на шею кто, а ру­ ка была теплая, нежная и ужасно почему-то сильная. И давила, давила сзади (он на животе спал), прижимала к подушке лицом, чтобы задох­ нуться ему, чтоб уж до смерти. А после, когда закричал, когда оторвал все же голову от влажной потом его подушки, тот ушлепал куда-то по полу, шлеп-шлеп-шлепая босыми ступнями-ластами, пофыркивая, по- фыкивая под нос себе; «Фух-фух,— что-то такое,— пэх-пэх, фэх, фэ’х...». О господи! Когда ж кончится-то?! Поднялся с оттоманки. Открыл холодную воду. Ополоснул лицо,' шею, лысину свою. Медленно, прижимая и задерживая полотенце в иных местах, вытерся. Грязное полотенце попахивало, но так было и 64