Сибирские огни, 1984, № 12

датрсшыи хвост. Бросил, видать, ее паук, замучился, зачихался и бро­ сил. Пошел искать, где получше. Включить вот пылесос да повытянуть всю эту пакость! Мать говаривала, бывало: эх, живи, сынок, не как хочется, а как придется! И вздыхала. А как придется-то? Как жить? Мать... Года два назад все же съездил на ее могилу. Нашел. Малень­ кая могилка, осыпавшаяся. Отцовская тоже была тут в одной с ней ограде, перевезла сестра Нинка давно уже с полустаночка, чтоб ^ е с т е им лежать. И видно (кладбище деревенское), что за могилами пинка ухаживала: и оградушка была, и памятники деревянные^ и даже фотографии. У опта вместо верхней губы черные усы трапецией, глаза выпученные, остановившиеся. Пучил их сквозь желтые пятна на з а ­ плывшей фотокарточке, словно сам не очень-то жалел, что умер. А мать... Ее могила покороче, пониже отцовой, и края на ней поосыпа- лись. Умерла позже, а могила старее. Просидел тогда на лавочке до самой ночи возле них, и когда пошел дождь, не выдержал все-таки, лег на материну могилу. ...В Лазаревне, в деревне, его встречали как родного. Он и был родной, родной Нинкин брат. Ее муж, бригадир строительной бригады, работавшей в колхозе по договору, звал даже к себе. Хорошие, обещал, будут деньги. И Нинка радовалась: братка, братка, оставайся у нас! Ему и самому хотелось. Жизнь' тут, в деревне, никуда, казалось, не стремилась, не неслась и не впадала. Стояла себе болотом или кружи­ ла через одно и то же, знакомое. Всю ее целиком можно было чувство­ вать. Но не остался. Поздно ему, решил. Он не такой уже, как они,. И в бригаду к^Федору на деньги, на неизбежное при них пьянство он тоже не пойдет. И в скотники или в трактористы... куда теперь?! На интеллигентную ж работу здесь своих «интеллигентов» было больше, чем в городе. Обещал подумать, но про себя знал: не получится. И тогда же у Нинки впервые про себя догадался;-Никакой-такой СИСТЕ­ МЫ, никакого открытия философского не произойдет. Не случится и не получится. Мир остается на прежнем своем месте. Ошибка в расче­ те, извините. Оплошк-а! Фига с маслом вместо знака вечности. Вернулся в Город и заболел. Простыл под тем дождем. Проведывать приходила Карина. Это было самое у них начало, почти тоже любовь. То есть ему бы, может, хотелось одно время, чтобы тоже. Карина чуть ли не богом почитала его в ту-то пору, а он,., в нем что-то назревало уже другое, новое, и Карина, думал, как раз для нового-то этого и будет. Бери меня, говорил ее взгляд, лепи какую хочешь. Приходила, ухаживала, молоко грела на плитке со сливочным маслом. Головку поддерживала, когда пил. Пот с лысины полотенцем промокала. Как в кино. Тогда и случилось. Заплакал... Руки пустился целовать. Прости, просил, меня, Кари- нушка, за всех и за все! «За что?» — не понимала. За то, что подлец. За то, что человека в ней не видел и ни в ком не видел, не хотел. И что умрут все, а забыли, и собаку вспомнил Галку, которая жила еще Ъри желтом путевом домике их. Когда отца взяли на станцию составителем и стали туда переезжать, отец сказал, что отдал кому-то Галку, а сам застрелил ее из охотничьего ружья в поле. Потому что старая была и ночами выла. Карина успокаивала его, как могла. Ничего, говорила, все еще поправится! Вот увидишь. Одушевилась даже, похорошела. «С баушкой на полати залезем, а она давай рассказывать, как они с Кубани переехали. Ти-и-ихо, дрова в печи щелкают, а бабуня рас­ сказывает...» А он: — С Кубани? С Кубани? — И слезы в голосе. Очень почему-то умилился тогда этой ее Кубанью. Ах, ах ты, говорил, кубаночка, ах ты, моя девочка! В экстаз пришел. Я понял, кричал, я понял! Человек — листик на дереве. Каждый на своей веточке, и все — к солнцу! Бери, пей, но про дерево помни. Без него, ты — тьфу! Сор. А я (кричал) взял и ^сорвал себя. Сам сорвал. Раз, мол, не знаю, для чего и куда растет, то, стало