Сибирские огни, 1984, № 12

Родители-то где его сейчас? Там же, в Средней Азии, все еще, . али переехали куда, путешественники? Эк ведь привязалась! Родители, путешественники. Все про всех! Да он-то здесь при чем? К нему-то чего она цепляется? Впрочем, подумал,— сам же виноват. Погода, видишь ли, хорошая, солнушко, воробушки. Поулыбаться захотелось. Давай, давай, улыбайся теперь! — Он, Любовь Васильевна, художник. Книжки иллюстрирует, рисует. Зарплата хорошая, на жизнь, говорит, хватает, квартира тоже хорошая. Вы извините... но мне... мне идти надобно. — Иди,— согласилась Любовь Васильевна. Как-то даже сразу. Будто сама уже жалела, что затеяла разговор.— Иди-иди,— повторила еще,— ступай, Аким. Потом дорасскажешь.— И в землю уставилась, замолчала. Обиделась, что ли, на него? «А-а... Все равно!» Поклонился ей и пошел. , На кухне пахло куревом, выдохнувшейся водкой, кислым. На столе рюмки, тарелки, консервная банка с окурками, с присохшими к стен­ кам каплями томата... Ладно, решил, начнем-ка пока уборочку, самое верное дело! Составил посуду в раковину, открыл воду и, помочив тряпочку, аккуратно вытер сперва стол. Ничего, ничего, думал, пройдет сегодня, наступит завтра, а там, бог даст, и послезавтра... вчерашний Женин визит, ночь эта и утро отодвинутся, попритихнут, умнутся как- нибудь, прорастут новым, другим, все успокоится, забудется и позабу­ дется. Есть же и приобретения. К примеру, Любовь Васильевна могла спросить, почему на работу опоздал, не спросила. И по улице шел, хорошо же было? Просто шел и просто было хорошо. Впрочем, нет. Именно на улице, когда глядел в витрину на танцующего манекена, он ведь и вспомнил про п и с ь м о . Ну да. От той девушки. О которой никогда, оказывается, вовсе и не забывал. От той, которую... Вчера, за этим вот столом, в ту минуту, когда Женя сказал про сентябрь, он догадался. В самой-самой где-то глубине души. Когда Женя сказал, что она в сентябре сюда приходила. Именно что в сентябре. Сентябрь его любимый месяц и был. Бросил тряпку, пошел в комнату к письменному столу. В левом нижнем ящике, двумя крест-накрест перевязанными черной ниткой пачками хранились письма: тоненькая от матери и сестры Нинки, и толстая — от мамы Лены. Еще были какие-то давно не нужные, бумаж­ ки, вырезки, вырывки из журналов, выписки. Письмо, о котором он так старательно не вспоминал со вчерашнего вечера, тоже лежало здесь. Белый потускневший, на ощупь будто повлажневший от времени кон­ верт с отпечатанной гашеной маркой в правом углу. Вынул... «ПРОСТИ­ ТЕ МЕНЯ, НО ВЫ, БЫТЬ МОЖЕТ, БУДЕТЕ... ЖАЛЕТЬ...» Девичьим, рвущимся от спешащего бега почерком. И бросил назад, не дочитал. Не смог. Значит, ОНА это и была. Та самая. Черноглазая казачка. Стало быть, она — Женина девушка. Вот, выходит, как... Страшная, смертная, будто последняя в жизни тоска подкатила' к-самому горлу, и он с трудом удержался, чтобы не завыть. И некуда было деваться. Стой и терпи. Стой и терпи. Стоял, смотрел в окошко. Взять, думал, да и повеситься сейчас на той трубе! Ты глядишь в колодец, а на дне,его шевельнулась тень: рыба не рыба, жаба не жаба, змея не змея. Н-нет! О-о, нет. Он знал: это он не сумеет никогда. И раньше, и после, и сейчас. Хотя раньше была иллюзия: если понадобится, сможет. Теперь иллюзии не было. Давно. Ну, и... хорошо. Вернулся в кухню и лег, руки под голову, на оттоманку. В кухне у него стояла оттоманка. С потолка в углу свисала лохматая от пыли паутина, длинный он-