Сибирские огни, 1984, № 12

Холоднова усмехнулась: что сын? Она не понимала, о чем ее спра­ шивают. Бедный парень, он-то ведь и в самом деле будет с нею, он не отдаст ее в дом инвалидов, он, да, да, он сде.лает коляску с ручным ве­ лосипедом и вынесет свою маму во двор. Сначала коляску, а потом мать. И будет выносить и заносить, и снова выносить, и каждый день, каждый день, годы. А потом в один из дней он приведет в дом невесту, веселую заводскую девушку в кудряшках, и та, красавица, однажды вдруг устанет терпеть и про себя незаметненько спросит: зачем? А за ­ чем, спросит она, это вот все? Терпеть? — Вы хорошая. Это Холоднова сказала. И улыбнулась, глянь-ка, улыбнулась! Передумала, значит, умирать. Вот ведь как бывает. Вот ведь. — Хотите, Катерина Ивановна, я вам будущее скажу! И улыбается, улыбается. Морщинки речками в море, в голубые славные ее глаза. И даже лукавство в них, гадалочье лукавство, ах милая... ах, ты моя милая! И хорошо уже, и неловко, и домой бы теперь к себе, к фотокарточкам своим, а Холоднова берет ее руку, и, щекоча, водит курносым ногтем по ладони, по линиям жизни ее: «Он приедет, Катерина Ивановна, он вернется, вы ему еще сына родите, вот увидите, я знаю!» Она знает. И радуется, и светится вся, простая душа, забыла свое горе, радуется за Катерину Ивановну свою. О, господи! ■ Было темно, шла домой и тоже улыбалась и, кажется, тоже плакала. Но чисто плакала, без себя, без собственной к себе самой жалости. Любить, думала, осторожно и нежно, до самого-самого донышка, не оставляя запаса на черный день. Черный день наступил, вот он! И мы не умрем пока с Холодновой, мы еще поживем и поучимся. Где-то тут же у обочины, не доходя немного до дому, должна ле­ жать черная птица, ворон. Но было темно, а фонари освещали одну дорогу. Приоткрыла дверь, вынула из замка (плыч-чк-чк) ключ и впервые за Волчьи эти годы загадала: ну а вдруг? Если Женя там, за дверями сейчас? Дала ему второй ключ и забыла, а он вот не выдержал, не сдюжил в разлуке и дня... Может такое быть? Может, может. Только нет там никакого Жени. Уехал Женя. Снимай плащ, волчица, вздевай свои старые тапки и пожалуйста, пожалуйста проходите-ка в комнату. Здрассте! И вправду: на тахте фотокарточки, а верхняя его — Женечки. Взяла в руки и пошла ходить туда-сюда с угла на угол, вгляды­ ваясь, любуясь, ходила, как сумасшедшая, как родившая только' что мать. Мальчинька ты мо-ой, курточка ты моя вельветовая, замочечки вы мои на кармашках! А кто курточку шил? Кто-о? Ма-а-ама шила. Мамочка, мамочка, которая нас не любит, и пусть, пускай себе не лю­ бит, мы на нее не в обиде, понимаем-с. Сыночек ведь, сыночек, а сы­ ночек-то фыр-р на море простым матросом,— а из-за кого? Понимаем, и не в обиде. А волосы-то у сыночка нашего вон какие, врастрепочку, не догадаешься, какого даже цвета, сивые, сивые, что ли? Впрочем, он, Женечка, и весь незрметный. Пока не всмотришься. А всмотришься (давай-ка, давай!) — еще захочется, и чем дальше, тем больше. Лю­ бимая ее фотография, девятый класс. Наводка на резкость подгуляла (ее наводочка, вечный ее ассистентский грех), зато смысл, смысл каков! Вышел из школы, под мышкой папочка, круглая от книжек — замок до середины не свести, молнию-то, и вперед в полный шаг до самого горизонта по белой, так сказать, скатерти. Аж ботинок передний разо­ гнавшимся желтым пятном. Старенький его. Женин, «Зоркий», старый товарищ на коричневом изжулькадном ремешке. Сколько же они тогда нафотографировали им, сколько нащелкали! И лес-то, и траву у д е