Сибирские огни, 1984, № 12

она жила уже однажды на белом свете и все запомнила. Запомнила и, и вот сверяет теперь: было — будет. А тот кусочек, где они с Женей в центре круга женихом и невестой, как будто помнила лучше всего. Потому-то и не усомнилась, когда удобно было усомниться, потому и поверила, увидев Женю у больничных ворот. Сразу и опять. И ничего, ничего, что он пока женат, он приедет, он вернется к ней, и все у них с Женей все равно будет, все равно! К простыням добавился пододеяльник, два полотенца, наволочка и немного старого белья. Прошлая стирка была дней пять назад: не успело накопиться. Залила в стиральную машину воду, всыпала поро­ шок, чихнула на дорожку и сидела слушала на прохладной губе ванны, как ворочается в утробе ком. Семейная, вроде, стирка... А рубашечку стирала отдельно. Сама. Вручную. И мылом-то терла, и в руках, и полоскала, и ласкала. Смешно! Поднять, поглядеть на нее и в воду, будто б спрятать от себя. Игралась. Игралась девочка. А рубашечка желтенькая, маленькая (Женечка-то ма-ленький), и словно бы тишина в ней далекая и покорность. Бери и делай со мной. Сдурела, в общем. Потом достала из шифоньера черные пачки с фотографиями, влез­ ла на тахту и поджала ноги под халат. Пачки пыльные, фотки пожел­ тевшие, пожухлые. Как выложила пять лет назад из чемодана, так и лежали, господи. Вот, вот.„ Шли из школы по трамвайным путям, мокрые шпалы... По утрам на балконе море воробьиного чьгрканья,— надежда, и ра­ дость следом за нею в Голубом плаще. Тоска, золотой ее в сердце меч и плакать, плакать по есть, по нет, по будет (которое тоже ®едь прой­ дет!), а там где-то, кажется тебе сквозь слезы, за высокими горами, за синими морями (ах, медленно-медленно движется время!) идет, горит и катится тугими волнами таинственная прекрасная чья-то жизнь. Завидуй: а вдруг да не будет такой у тебя! Жадность, глупость и ох-х, вот она: подлость твоя. И (доох-хнуть не успев) ты превращаешься в дворняжку. Ты меряешь себя на его, на Женины, глаза... и ты дворняжка. Раньше была овчарка, домашняя, привязчивая, любимая всеми. И вот ты дворняжка. Дворняжечка. А на даче на речке Чемровке уж побитая бездомная сука с вылезающей лишаями шерстью на боках. С помойки... с подвала, куда приходилось влезать через выбитое окош­ ко, где ночами влажная гудела труба и крысы шуршали по углам. Спи, спи, собачка, гудела труба, закрой свои мутные глазки, и не страшно вовсе, не страшно, не страшно! Для того, для Акима, она была Катя- Катерина, черноглазая казачка, девушка без имени, никто, пустое место. Но не дворовая ведь собака, нет, не так он смотрел на нее. А Женя так. Ей казалось: так. Она видела себя его глазами и была тем, чем он видел ее. Теперь-то, задним числом, она понимает: Женя вовсе не так смотрел на нее тогда, он вообще не смотрел на нее, зажмурив­ шись просто от боли, но она, она-то видела себя его глазами и была... дворовой собакой. Пожалей, кинь такой собаке кусок хлеба (дача и была похожа на кусок), дворовая собака не станет его есть. Стоять на мусор­ ной куче, поднимать морду, глотать неглотающуюся дрянь, отрыгивать, снова глотать, выгибая спину в затлевающем смертью серб-зеленом гнусе, не плакать, таиться и жить в сумерках — вот, вот оно что такое — дворовая помойная собака! И глубоко, на самом дне колодца все-таки знать, помнить: он. Женя, с ней, ее, он никуда-никуда не денется, но думала про него, и во рту против воли копилась предрвотная горькая слюна, и шкура зуделась грязью, и все вокруг («И он, и он...») отвра­ щали тогда от нее свои глаза. Хитрая сучка, сбежавшая на поМойку. От страха залезшая в под­ вал. Тупая, гнусная. Останься она тогда, не сбеги с этой дачи,— сама бы поверила! Поверила и стала бы такой, осталась на всю жизнь прощенной с поджатым хвостом сучкой,— и погубила бы, все бы, конеч- 55