Сибирские огни, 1984, № 12

шершавому полу к окну. Точно! Метрах в трех на чистом утреннем тротуаре склонилась над детской колясочкой молоденькая женщина. Светлые волосы свисали щатром, заслоняя лицо, а она покачивалась, гулькала там со своим ребеночком и щептала. И тот, девочка или, мо­ жет, мальчик, тоже улыбался ей деснами, уни-тюни-шмуни, и все им с мамой ясно было в жизни до еамого-самого ее конца. Умылся, позавтракал в кафе (Евдокия Афанасьевна объяснила где) и пошел в горы. В третий раз по той же дороге. Мост и береза над речкой- ручейком были на месте, из-за горы выходило оранжевое солнце, и на верхушке березы шевельнулось несколько золотых листочков. Ког­ да-то, в девятом еще классе, он уходил вот так же в лес и гладил ство­ лы, молодые, липкие от прозрачной смолы сосны, и чуть не плакал, сам не зная отчего, и радовался, нарочно потом забредая поглубже, чтобы на обратном пути успокоиться и устать. И сейчас, береза такая ясная, законченная, такая хрупко-грациозная, и тонкий повисший над водой ее ажур, и музыка, и не о боли вовсе, а о сбылось. Да, да, растения не спорят с тобою, они согласны. Смотрел на березу и улыбался. Нет, ни­ куда он сегодня не уедет. Все у них с Катей получится, и никогда, ни­ когда уж не будет по-другому. Потом придумал себе выход. Чтобы не мучиться, чтоб легче было дожидаться четырех (закончится Катина работа), пойдет-ка он пока в баню. Это гениально, в баню! Пар был хороший. Не понимал в этом деле, но мужики говорили, и ему нравилось, что «парок сёдня ничё», что народу в такой час мало и что один старик даже попросил его «побить веничком». Он побил, а затем., по предложе­ нию старика побился сам. Спина у старика походила на сморщенную кожаную перчатку, он был грязный с грязными нестрижеными ногтями на худых лысых ногах, но в венике этом была братская, конечно, бес- корысть, и он взял веник, и бился, и замучился в парной до сладкого зуда в костях, а потом, сидя в предбаннике, наблюдал, как мужики тя­ нут пиво из трехлитровых банок и переговариваются. По предбаннику ходили три белопопых пацана, и странно-грустно было глядеть, как от­ цы, ровесники его, приучают их уже ко всему этому, к мужскому. — Ну, давай, Петька, еще разок — и хорош! И Петька смущенно улыбался и ущлепывал, прикрываясь тазиком, от груди до коленок. ...Лежал в гостинице, часы висели на спинке кровати — стрелка двигалась, если он давил на нее глазами. А потом, две минуты пятого, когда задохнулся и позвонил в больницу,— ответили, мужской ответил голос: Катерина Ивановна ушла домой. — Скажите,— попросил,— а какая у нее квартира, номер какой?— ведь в Москве ему не назвали тогда адреса — Волчья' Бурла, больница, чего тебе еще? А вчера у подъезда спросить у Кати он забыл. — У нее,— ответили,— хорошая квартира, полуторка, на третьем 'этаже. С удобствами; балкон, горячая вода, телефон. А номер, молодой человек, двадцать семь. Это опять шутили. Ироцизировали. Ладно, подумал. Двадцать седьмая. Катя открыла. Она мыла пол, и из руки у нее, как мертвая белка, касаясь хвостом пола, свисала тряпка. Подол халата был подоткнут, он увидел белое налитое ее колено и круглую «женскую» руку. Никогда он не смотрел на нее так. И вот смотрел. И целовал ее, держал ее всю, руки его горели и вздрагивали. Плохо ли, хорошо ли... но и в этом, среди поцелуев и рук, он ведь все равно любил ее и жалел. И ломал, и рвал, и рушил ее, Катю, свою Катю. Уничтожал ее. А она... она хотела этого и не боялась. И жизнь эта дол­ гая, куски ее, обрывки червей, корчащиеся еще, умиравшие, уходили, исчезали, стирались, а рождалась другая, новая, лучшая, быть можетб 52 ■