Сибирские огни, 1984, № 12

— Ну, вот что! — сказал. И впился ей в губы. ...Мылась в душе, смеялась оттуда из-за дверей. «Ну, ты даешь! Ну даешь! Ну даешь!» Перетрухала, но голос радостный, веселый, лука­ вый даже. Зауважала опять. Вот она, пОдлость-то! Теперь было проще. Ж е н я Ну, что ж...— они шли по дороге, он и Катя, по мокрой дороге, мимо новых панельных домов и Катиной больницы, мимо голубооких дере­ вянных домиков и ван-гоговских картофельных полей. С гор жидень­ ким молочным киселем сползал туман, слева на бугор поднимались сосны, а справа в болоте оставалась зябнуть бурая, отжившая уже трава. — Раньше я работал в издательстве,— рассказывал он,— внештат­ ником. Шмуцы рисовал, обложечки по заказу. А потом ушел. Катя кивала: да-да, шмуцы... ушел... Он смотрел на нее сбоку и думал: Катя, Катя, господи, это Катя. «Когда рисовал хорошие книги, Катя, я тебя помнил... И... и наде­ ялся...»-^ хотелось сказать. — Когда я рисовал плохие книги,— вслух сказал,— я тебя забывал. Это он заготовил сказать. И про «рисую», и про «забывать». И получилось фальшиво. Нет, она не остановилась. Задержала ногу, переступая, и слегка на него оглянулась. Не то, не то, думал он, все не то. Разве так мы долж­ ны говорить? Ведь я же знаю , я видел ее глаза и как она бежала ко мне,— зачем же я лукавлю? Остановиться и обнять ее! — А я совсем другая стала,— тихо проговорила Катя, когда он остановился.— Я как белка в колесе... Я... Я тоже все хочу забыть и не чувствовать. И заплакала. Взять за плечо ее... Взять за плечо, и в коричневые, в сосновые, в родимые ее глаза — Катя! Не плачь, Катя. Прости меня, Катя. Ну прости меня, прости меня. Если бы знать. Если б знать! Свет в окошке моем, вода в пустыне моей, детство мое... Туман спустился с гор и стал теперь недалеко от них. В пяти шагах спереди и в пяти сзади. Они были как в комнате, и когда опять пошли, комната двинулась тоже. Катя перестала плакать, хотя так и не услы­ шала от него слов утешения. Может, и хорошо. Ты их любишь, больных этих?— спросил он. — Люблю,— она достала платок, вытерла нос и улыбнулась ему поверх всего.— Извините. —«Все минется, сказал апостол, останется одна Любовь!» Он произ’нес это бодро, даже насмешливо, но Катя не заметила, не захотела заметить насмешку. —«Все отпадет, что было лживо,— кивнула она,— Любовь все узы сокрушит!»— и улыбнулась ему.— Да это так... Иначе некуда. И помолчали. — Я хочу, понимаешь... до донышка,— сказала она.— Вылюбиться! И тогда уж все. — А... бывает донышко? — Бывает,— она снова улыбнулась и тут же, перебивая себя, на­ хмурилась.— Гляжу на них иногда, им больно, а мне не жалко. — Это, думаешь, донышко? — А что же? Что?