Сибирские огни, 1984, № 12

оказалось, все последнее время, когда мама Лена болела, был-запасной аэродром, любовница молодая. Как управдом, помочь Любовь Василь­ евна могла, и тянуть не стала, помогла. Его приняли сперва дворником неподалеку, обслуживать три четырехэтажки у кинотеатра Пушкина, дали в общежитии койку, а потом, месяцев через восемь, перевели сюда, в старый их дом, в родной. Прежний-то дворник, Семеныч, пояс­ нила Любовь Васильевна, вовсе запился. Началось то, что он давно придумал себе сам. С утра рано работал — мел, греб, скреб и таскал. Снег, лед, песок, мусор и всякую другую дрянь. А после, умывшись, приодевшись и при­ чесавшись, шел либо в библиотеку, либо в институт. Попервости он слушал лекции в двух институтах, физику и высшую математику в од­ ном, биологию и историю в другом. Считал тогда, все нужно. Особенно почему-то дифференциальное исчисление. В библиотеке же первые два-три года просиживал вообще каждый божий день, кроме санитар­ ного, последнего в месяце. Читал, в основном, философию. Помимо прорезавшегося вдруг страшного голода к образованию, подспудом сидел в голове все тот же вопрос: зачем же человеку не быть подлымт> После смерти матери, после смерти мамы Лены, после Колодочкина в ответе он не сомневался (незачем), но вопрос все же сидел в нем, не умирал почему-то, и на него-то, на наивный сей вопросик, он и нанизы­ вал полубессознательно все,^что читал теперь и слушал. Чем дальше, чем труднее слушалось и читалось, тем сильнее оживали опять сомне­ ния. Все будто плыло, уплывало куда-то, и цель, и смысл, все «отно­ силось», делалось необязательным, нетвердым. Будто мир мог бы быть, допустим, одним, и его объяснили бы (нашли как), а потом он изме­ нился б — или его заменили бы другим, а его все равно с тем же блеском объяснили бы опять. Плелись, искусные прочные кружевные сети, долго, тщательно и умело, а потом (казалось ему) либо забыва­ лось, для чего они плелись, либо за разговорами их не успевали до ­ носить до воды. Сети как бы сами становились целью и радостью, о них спорили, ими восхищались, завидовали узору и прочности, их смаковали, как произведение искусства, а жизнь... она текла где-то там внизу, тихо и медленно, как река под наведенными мостами, спокойная, сама в себе знающая, куда ей течь. Зато здесь же — в библиотеке, в буфете ли за бутербродом с чаем, в курилке или в длинных прохладных коридорах, где так сладко, так чисто пахло книгами, виделось ему иной раз, мрелось вдали некое не­ постижимо-прекрасное Единство, гармония всего и вся. Ключ, разгад­ ка, Выход, и не для него только одного, а для всех, для всего не люби­ мого им в ту пору человечества. И чем длиннее накануне вечером отпускался поводок, тем сильнее потом мечталось в такие минуты, луч­ шие его, за все годы. А вечерами... Приходили гости (завелась тараканья компания), он выпивал граммов сто водки и глядел на большую кружку с серебряной надписью по белому фаянсу «Дорогому сыну Акимушке в день рождения от его мамы Лены», нарочно выставленную, глядел и тихо злился. Круж­ ка была трофейная, добытая верным другом Любовь Васильевной у подполковника-молодожена. И стыд, поскребыши сусечные, и послед­ ние заборные тогда его сомнения уходили, и, как музыка, как вода в прибрежный песок, входила, подступала и несла его на себе сладкая, неразрешимая, любимая уже втайне тоска. Разрешите? «Разрешите пригласить вас, синьора?» И танцевал в обнимку с какой-нибудь, которую даже и уважал за простоту отношения к факту. «Па-бам, па-бам, па-бамс..» — под хриплый, под нескончаемый зве­ риный голос негритянки, под старенький магнитофон, и давайте-ка, братцы, без лиц, я не знаю Вас, девушка, и губы, и колени Ваши, и 40