Сибирские огни, 1984, № 12

^чути. грузовики СТОЯЛИ; а. в,#:них,-за криво прибитыми досками.... коро- %ы. Не быки, не телята, а коровы. Самки. Мясная порода. Маленькие, балинношерстные, специальная, понял, порода с неразвитым, с некор- %ившим ни разу выменем. И одна корова смотрела на него. Просто, между досками, без всякой даже тоскй. И видно было, что она знает. Все. И про себя, и про тех, кто рядом. Про специальную всю свою жизнь с маленьким выменем, про смерть свою скорую, которая ее ждет. И стоит. И те, другие, тоже. Он не выяснял тогда, группами убивают их или поодиночке. Есть Зли специальный человек, который бьет их кувалдой меж рогов, или ячем-то там еще, и повалив и запутав им ноги толстой веревкой... Ну [и т. д. Но и не выяснив еще ничего, он догадался, догадливый: есть коровы, есть, выходит, специальный человек, а если есть он — есть и другие.. Те, для которых он старается. «И если я могу...— подумал он,— и если я могу есть, жевать ее мясо, стучать костью по ложке, добывая себе желтоватый такой вкусный ее мозг, могу вытирать потом щеки, крякать и жить, жить дальше, если могу, видев уже ее глаза, когда мы смотрели с ней друг на друга и оба знали, чего же я не могу тогда? Пока она стоит там, в грузовике за досками. И я могу жить, пока она стоит там, Я могу все. Все. Через месяц пришло письмо от Нинки — умерла мать, — Езжай-ка,— посуровев лицом, сказал Колодочкин,— езжай, старик, посиди на могилке. Матушка ведь! А перед дембелем умерла Елена Михайловна, мама Лена. В поезде, возвращаясь в Город, видел сон. Люди, смех, и будто бы все его в чем-то упрекают. Он не знает, в чем, но в чем-то стыдном, нехорошем, а главное, несправедливо, несправедливо упрекают. И еще, они, смеющиеся и упрекающие его, не имеют, он знает, не имеют права этого делать... И тут откуда-то собака. Откуда ни возьмись. «Бешеная, бешеная!» — кричит какой-то парень. И визг уже, и крики, и теснение вокруг. А на руках почему-то рукавицы, грубые, дворницкие, и он сует, поджав пальцы, левую руку собаке, та хватается, виснет, а он распрям­ ляет в рукавице пальцы, просовывает их дальше, в горло ей, подхваты­ вает другой рукой нижнюю челюсть и рвет-раздирает собаке пасть. Как Самсон. И злоба в нем, и злость, и сила от злобы. И вдруг все проходит, ему уже жалко собаку, и зачем он ввязался в это дело? Он бросает ее от себя, наземь, собака вскакивает на лапы и, поджимая к животу грязный сваляный хвост, скуля, бежит, убегает со двора прочь. Все, все вокруг, кто видел, молчат. И опять тут будто какой-то упрек ему.- Справедливый теперь. Заработанный. ...В руку был сон. Возвратился в Город и стал дворником. В те годы идея дворничества была свежей, не расчухали еще; и жилье тебе, и деньги какие ни на есть, а главное, время, свободное, главное, время. Любовь Васильевна, управдомша, соседка и хорошая мамы Лены знакомая, выслушала его и напугалась поначалу: «Да ты что, милок, да как же так можно-то?» Но он ее убедил, можно, можно, Любовь Васильевна, уверил, и Любовь Васцльевна, добрая душа, согла­ силась, хотя маленько и поревела для порядку. Такой ведь он еще (поревела) молоденький, и Лену, Елену Михайловну, подружку за ­ кадычную, жалко, ох, жалко, совсем мало пожила... Подполковник, оказажьсь, успел уже поменять квартиру в другой район, ближе, как сказал Любовь Васильевне, к лесу. И жениться уже успел. У него,