Сибирские огни, 1984, № 12

голос.— Скучно тебе?» — «Ага, скучно.»— «А ты оставайся, не бойся, у нас хорошо!» — «Спасибо, Сашка, я подумаю...» — «Подумай! — и тащил, тащил за карман к своему столику: «Вот, гляди, как я рисо- ваю!» Да, да и дом, и два окошка с кривыми рамами, и зеленые ставни, а сбоку труба, растянутой карандашной спиралью дым. Кто ж ее, эту картину, не узнает? Только слева б еще птиц, вот так, из крыльев ду­ жек, раз-два, раз-два, а справа в углу солнце желтенькое, с лучами. Господи! «Сашка, Сашка,— прошептал он,— иди ко мне, подойди ко мне...» И тошнотой, трусливой холодно-потной слабостью поднялось по ногам, подступило к горлу, фэх-х, фэх-х... Встал и на высоких босых цыпочках пошел по шершавому ковру — туда, к нему, к Сашке. Горой к Магомету. Магомет спал, разметав в одеяле крепкие ноги с зеленкой на ободранных коленках, и подушка под горячей его щекой была смо­ чена слюной. Глисты, вспомнил, жаловалась Карина. Глисты, навер­ ное. Ну и что глисты? — спал сейчас Сашка.— И что? Не боялся ни с глистами, ни без. Спал, уважая себя, как отдельного человека. «Ри- соваю...» И отбитым от борта шаром отскочил на кухню, в лузу свою,— в стул, меж столом и холодильником. Выбросило. На столе в голубом перекрещенном рамой ромбе стояли грязные кофейные чашки, пепельница с окурками и две оставались еще в пачке сигареты. Закурил-с. Над правой бровью буравчиком сразу ввинтилась боль, но не силь­ ная, легонь'кая, почти приятная. Водка все-таки, кофе, и события, события, конечно. На дворе лежал снег. Оказывается, пока он страдал, выпал снег и лежал, светясь на крышах, песке в песочнице и на листьях, не успев­ ших еще как следует облететь. Холодно, холодно, поди,, листьям-то! И как же это он прозевал, снег. Местами снежинок не хватало: там-сям (где не хватало) виднелись черные дымящиеся в асфальте проплешины. Курил, смотрел, боль над бровью с каждой затяжкой усиливалась, но он курил и думал: к утру снег все равно растает (куда ж ему деваться в сентябре), и никто, кроме него, сидящего тут у чужого окна, про то не узнает. Был, и где он? И потом увидел большую серую собаку, по­ хожую на овчарку, но не овчарку, дворняжку все-таки, с облезлым, испуганно поджатым хвостом. Задерживающейся тихой рысью бежала от мусорных баков, а за ней черными цветочками по белому снегу пе­ чатались отчетливые следы. Перед тем, как скрыться, собака подняла голову и поглядела к нему в окно. Заметила, верно, огонек. Заметила и как бы кивнула, а-а, кивнула, это ты-ы, ну-ну, сиди, и потрусила себе дальше. Исчезла то есть. И боль над бровью тоже вдруг будто растаяла, мягко затупляясь изнутри, и заиграли откуда-то скрипки и еще гобой. Потом стихло. Он бросил в форточку недокуренную сигарету и потянул ноздрями снежный сладкий и чистый из нее дух. ...Поездов ночами было меньше, и снег к утру не успевал почернеть от копоти. Собирался, когда откроешь стайку, белой легкой возле нее кучей; бери лопату деревянную, кидай — так и разлетится снова на снежинки. И тянуло оттуда навозцем, сеном сопревшим, лучше запаха потом и не было уже. У матери черные блестящие резиновые сапоги. Она берегла их, редко надевала, такие были красивые. Дом по шту­ катурке окрашен желтой краской, а ставни в самом деле зеленые, как Сашка и нарисовал. Вечерами всей семьей садились за лото, и Нинка, сестра, кричала, доставая теплые деревянные бочоночки: «Тлидцать тли...» Мать проверяла у нее белые, в черных квадратиках линий карты и незаметно закрывала бумажками те, которые Нинка не замечала. Печку топили углем, старыми шпалами, которые отец привозил со станции на лошади. Лошадь звали Серко, а отец был путевой обходчик, контуженный раньше на войне. Потом, перед смертью уже, он работал

RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2