Сибирские огни, 1984, № 12

Научилась одной. Пожила, попривыкла... Черепаха ее была пока при ней. К телефону не бросалась, стука в дверь не ждала, и праздников не ждала, и хорошего кино по телевизору. Работала. Научилась. Без подвигов, без грандиозных планов. Просто. На операциях руки сами делали, только не мешать, и знала уже теперь: хочешь, чтобы тот о ком заботишься, выздоровел, если вправду, если до самого-самого до нушка — будет! Выздоровеет. А о себе жалеть не надо, вообще о се бе — поменьше, все само к тебе возвратится и придет: и силы, и надеж да, и то, что одно почти и нужно человеку на белом свете — любовь Вообще... ко вСему, ко всем. Благословение твое. И когда думала так в душе в самом деле порой ширилось и светлело, и было не страшно и хотелось еще и еще. И любви, и делать, и всего, всего. Вставала в семь, жарила глазунью, потом пятиминутка. («Почему опять вместо горчичников Холодновой банки?»), обход («Ну-у, как у нас сегодня дела?»), потом, если были, операции, перевязки и снова, если не дежурство, домой, в панцирь, в дупло, восвояси. Сдвигала шторы, тушила свет и черную большую пластинку осто­ рожненько на серый круг — «Тыдымм!..» И с краю, из тьмы подкрады­ валось, росло, и еще, еще, и вспыхивало, и рвалось, и валилось вниз, а потом, утомившись, успокаивалось, сливалось и будто ждало: будет, будет, будет! И было. — Катенька, что ты? Ну, Катенька!— плакала мама, гладя по пле­ чу.— Ну, чего ты, Катенька! Шли шестые сутки посл'е той беседы в скверике, и Катенька не спала. В бровях, под ногтями узенькие такие щели, в них заползают рыженькие маленькие муравьи, а в позвоночнике тоже зуд, и туда они тоже лезут. И голова изнутри светится, и будто болит, всплескивается там с болью какая-то бутылка, и в глаза давят пальцы, шершавые чьи- то и горячие, а Катенька умирает и тянет изо всех сил рученьки свои — выдержим, выдержим, выдержим. Мама вызвала скорую, «психушку»— сделали'укол. Если, сказали, Катенька не уснет, пусть приходит на прием к психиатру, в кабинет но­ мер восемь. • Нет, не уснула все равно. И пошла, мама повела, в восьмой кабинет. Красивенький, сытенький мужичок в квадратных затененных очках (они только входили тогда в моду) шутил с ней, играл баритончиком, отзывал в сторону маму: «Любовь, да? Любовь, наверное?» Выписывал с росчерком рецепт, толковал, старался быть любезным. А на прощание улыбнулсй; «Влюбитесь!» Клин, мол, клином. И в кого — тоже ясно. В кого же еще-то тут? Уснула. Таблетки в самом деле помогли. А проснулась — странно! Первое ощущение: а что, собственно, про­ изошло? Об чем речь, товарищи? Будто и не было — не бывало никаких страданий-муравьев. Жалко даже. И тут еще сюрпризом: аборта тоже не надо. Обошлось. Все обошлось, и все миновало. А психиатрии всерьез стад делать вокруг нее круги. Раз сделал, два... Цветы принес (от пациентки, видать), хотите, говорил, в поход с вами сходим? Гитару возьмем, я на гитаре могу, и товарищи у меня богатые внутренне люди, а? А? Нет, не пошла в поход. И цветы тоже не взяла. Но на душе полегчало. Будто мутило долго и вот удалось наконец стравить. И даж е турист-психиатрик сообразил вдруг и отстал, хоть и не знал, разумеется, чем это он может не понравиться. Во мне еще много, подумала она тогда, я еще поживу!