Сибирские огни, 1984, № 12

Это тоже так и над о—чтобы он не знал, а потом, после всего, опросил. — Катей. «Ка-ак зову-ут тебя, дивчи-и-ина? — поет потихоньку он.— А див­ чина говорит: и-мя ты мо-е услы-ы-шишь из-под то-по-та копыт....» Го-, лос влажный, коричневый,. дрожью в ее позвоночнике. И смешно ей, смейся, смейся, а он ее целует. И голова кружится, упала бы, ох, упала бы, но нет, нет... такие у него руки. А потом, когда все пройдет и уля­ жется, она снова засмеется, и смех ее затихнет в тумане у воды. В ту­ мане у воды. А за неделю до Озера, в ту-то ночь — так: Вошла, и дверь сзади закрылась сама, подтолкнула в спину: иди! Иди к нему, в темь, к белым плечам. Задохнись! Закрыла глаза, зажмурилась — ну? И как в в оду—бух! И качнулись качели, и понесли. Выше, выше и о -ох— бросили. Па­ дала, па-да-ла, а земли не было, все не было, и так узнала: это как сон, и она не у.мрет. Молча, молча, тихой сапой, грех, грех (знала!), а там через край выхлестнуло... и все. Горело и лопалось, вот тут, у сердца лопалось — пропадай, пропадай, девочка! Погрусти, погрусти, милок, о невесте, о картонной невесте своей. Это уж к Жене. Потому если она Коломбина, а Аким Арлекин, то Женя-то— Пье­ ро, конечно же, Пьеро, кто же, как не Пьеро, хотя и ни капельки на не­ го не похож. Но потом об этом,, это уж потом. И на другой день пришла к нему снова. I Улыбнулся: узнал! Обрадовалась, как сумасшедшая, как же, узнал! Тронута- была. И ничего-то, мол, ей от него не нужно, никогда и ничего. Пусть. Пропа- дай Женечка, пропадай пропадом мамина мудрость. Бунт! Бунт на ко­ рабле. И озеро, и листья, и туман. И белые эти мостки, как белые плечи в сером тумане, и он, он, Аким. «Ещрм,— оказал,— на озеро?»—«Едем!» Не-позвал, не пригласил— сказал: завтра "едем с тобой на озеро. И поехали. Поманил собачку: мпц-ц! И побежала собачка, завиляла хвостиком. А ночью плакала (жили на летней базе у знакомого его сторожа, где в сентябре уже никого), заплакала от холода и еще чего- то, а Аким тихо всхрапывал рядом, а от стены дуло. Водила рукой по шершавым доскам и плакала, плакала картонная невеста, долго, так что он проснулся. — Плачешь?— спросил. .— Холодно,— оказала она,— и ты меня просри. Он встал перед ней на колени, лунные его волосы заластились в ее руках, дышал на ноги, смеялся, тер их жесткими ладонями: ну-ну, чего ты... глупая? И в горле влажный тот же голубиный ворк. «А у тебя красивые пальцы....» (На ногах — поняла она). Ну и что? Какой смешной: ну и что?— красивые, ,ну и что? Ничего себе, смешной! Целовал, целовал ее. И опять... Провалилось. И вот тридцатилетняя женщина в одинокой постели, одинокая жен­ щина в одинокой постели, в черной ночи, в твмутараканьем своем горо­ дишке, одна, одна, и звезда в окошке, вспоминает свои грехи, такие вот грехи. И встает, и идет на кухню, сама себе делая вид, что попить. А потом стоит и трется головой о холодное балконное стекло— и кто ее горю пособит? О-ох! А утром танцевали под транзистор. Теплое его плечо через свьитер. Плачь, плачь... и никто не скажет: «Чего ты, глупая?» И если даже сорок раз или сто, все равно никто не скажет и не спросит: чего тьь? ну чего ты? И тут-то и придет ста 1 рая, надежная и простая мысль, мь:с- 21