Сибирские огни, 1984, № 12

Весь девятый, и весь десятый. И руки-то от плечей, как у птицы. И глаза из-под бровей — черным. И главное то, круглящееся (ухо? локон?), чего и понять никак не выходило... синей волной головой по­ вела, синяя сила, тьма! Догадываться: что там? — за кромочкой. По­ стигнуть все хотел. И из детской иесочняцы (шесть остановок на трам­ вае до ее дома) вечерами тоже смотрел. Мерз. Голые высаженные липки мерзли рядом. Ее окошко, ее окошко... лепил, вылепливал сам себе — такая, такая, такая. Маленький хитрый Пигмалиончик. Уйти и потом вспоминать, уйти и думать. В жизни, ж 1 И 1 вая, она даже мешала ему. Лишнее, лишнее! Эти вот слова, этот вот жест. Лишнее убрать. Оставался один и убирал. В мы'слях и воспоминаниях она была такой, как ему хотелось. Дурчрак! Ох, дурак. Лучше (если б он мог понять тогда), она была лучше, чем смог бы он выдумать, даж е если бы умер от напряжения! Лучше, чем можно было придумать. Сосны были ее родственницы, ее род. Чуть-чуть как будто внешне нечеткое и тяжелое изнутри. Кожа ее и .волосы и кора их золотисто-блестящая. Светло- коричневые волосы и то, женское, мруглящееся... не схватить, не дотя­ нуться... кромка. Все менялось вокруг, поворачивалось, стены, вещи, свет, обретало устье, втягивалось в нее, в Катю, как в воронку. Конус острием в бездну. Три дня назад толстая тетка крикнула ему в метро: «Горкин! Женька! Ой, не могу, Горкин!». И он, беднень^кий, не узнавая еще, кто это и зачем, почуял: скажут сейчас. И сказали. И про Волчью Бурлу, и что «одинока Катерина, слышь?», и локтем даже поддели в бок, чего, дескать, ждешь, дубина, тебя касается-то?! Эго была Катина родруга по институту, славная баба, фамилию он ее позабыл. В Москву, понимаешь, на специализацию, и вот на тебе, чуть не первый же встречный Горкин-Горочкин! К счастью, к счастью, и смех с_ хрипом (куряка), и локоть опять в бок, ну! Хорошая просто баба, дай ей бог, да Катя с «плохими» и не дружила. И хоть в нем сто лет все уже решено было и подписано (он не должен видеть ее), сразу же, у метро еще «Новослободская», не оставшись даже один, понял, знал наперед и трясся уже весь от этого знания -—поедет, поедет, поедет! Завтра же, сегодня же, сию же минуту. И ехал... Ехал вот. Дорога, петлилась в горах. Вялый, ненужный здесь вовсе серпантин. Горы серенькие, не страшные, хоженые-перехож'еные в мелких пионер­ ских еще походах. Всего и навсего, что полторы тысячи метров над уровнем моря. Но горы, горы... А внизу, в ложбине, городок. Дымит все милый, и тоже там что-то такое, на экскурсию ездили, металлурги­ ческий, кажется, завод. Сколько мапроисходило всего в разных местах за это время, а он, трудяга, гудит, тужится все, лязгает в самом себе... Когда выехали наконец на равнину, автобус отановилоя. Женщины-пас­ сажирки, не оглядываясь, пошли к лесу, а мужчины завернули тут же К задним автобусным колесам. Закуривали, давали друг дружке огонь­ ку. Мда, говорили, погодка, погодка, едрена вошь! Оказывается, дней уже шесть шли дожди. Что ж, так и должно, осень. Когда-то, года три- четыре назад, пофартило, дали иллюстрировать книжку Баратынского (работал тогда внештатником в издательстве детской литературы), повезло чуть не впервые; там такие были стихи: «Сентябрь, сентябрь, и вечер года к нам подходит...» И как ему тогда работалось с Д'ушой, и получалось, и как'радовался он. Деревья, полуоблетевшие, ждущие, терпеливо такие спокойные, и листья, свернувшиеся совочками, и еще что-то там тихо-печальное, баратынское. Получилось же, сам чувствовал, получилось на сей раз. Но оформление его не приняли, отдали другому, и как он переживал, и как теперь это не имеет никакого значения. Трава вчера из поезда была зеленой, а сегодня бурая, опустевшая изнутри, и все бы, кажется, ясно, и пора с пониманием усмехнуться, да трава (он знал уже) затаится, забудется потом под снегом, а весной нальется опять зеленью в те же стебельки. И попробуй пойми! Смерть, 17 2 Сибирские огни ^Г^ 12 '