Сибирские огни, 1984, № 12

одного. Да , то, что выяснилось вчера у Акима, оказывалось вдруг чем-то очень-очень важным. Граф это чувствовал сейчас. Чем-то, что лавало ему... ну, хоть не надежду, а какую-то возможность ее. Ведь из того, что Аким не знал, выходило, что Катя не сказала ему, чья- она невеста. Получалось, что Аким вовсе не так уж виноват, как считалось графом раньше. Он злился, он ненавидел, он считал Акима единств.ен - ной причиной своих бед, а Аким не зна л . Аким вообще, может быть, не был виноват! Кто кого имеет тут право винить? За что? За то ли, что Аким был «так не чуток» и «не заметил чужого горя»? Что мог бы вот, да не заметил? Так кто ж его, чужое-то, замечает? Не ты ли уж, Монте-Кристо Справедливый, приехавший платить по векселям? Ну да. Держи карман. Если б так, разве пошла б твоя Катя в подвал, разве б (тут пришлось делать усилие) полюбила она Акима? Господи, неуже­ ли, неужели она любила тогда Акима? Ну, хоть час, мит^гочку. Десять лет задавал он себе этот вопрос: «Неужели?» — и всякий раз малодуш­ но бежал от ответа. Страшно! Страшно было. В глубине души, глубже страха, здравого смысла и оскорбленной его ревности, где-то в самой- самой глубине души, он знал, уверен был: Катя всегда, всю жизнь любила его, его одного, он ее суженый, а все, все, что случилось с ними, только беда, бред и летучие мыши. Но когда он начинал размышлять, он сомневался в ее любви. Он сомневался в ее любви, и в нем подни­ мались ненависть, и отвращение, и нежелание больше жить. Потоьму он старался не думать и не размышлять, а прятался и терпел. И поче­ му, почему он подумал: «Предательство»? Почему именно этим словом? Разве предавала его Катя? Разве предательством зовется то, что про­ изошло с нею? Ведь чувствовал же^он, граф,— в том, не сказанном рро него Акиму, было что-то прекрасное, что-то и дававшее ему сейчас надежду. Предательство! Да 'предай она его по-настоящему, она долж ­ на, обязана бы была это сказать! А она, Катя, Н'^ сказала. И не из трусости (он ведь ее знал), а потому что берегла и ш.адила его в себе, потому что любила и никогда, никогда не переставала любить. Д а , да, это он, мелкий, тщеславный эгоистишко граф, это он не может забыть свои обиды и простить, а она... Господи,— думал он, глядя в автобус- яоё окно,— она не сказала! Могла, да не сказала. Не захотела. Ах, Катя, Катенька ты моя. Средь ржи стояли золоченные по вершинам березы. Длинные гиб­ кие их веточки, опущенные вниз, тихо шевелились. «Какая печаль... ее одежды припомнить...» Какая печаль, какая там печаль, ничего не осталось, пепел, пепел воспог^инаний... вираж, въезд, оп-па. Ну, да... и десять лет оплошное тупенькое «здз...» И тут же снова, не веря себе: нет, нет, не «здз...», не пепел! Он едет в Волчью Бурлу, к ней, к Кате, к единственной своер на свете Кате; и ничего, ничего другого больше нет. Какая печаль... Школьная форма, ее одежды. И ныне, и присно в .вовек. В шестом классе он решил: будет девятый, отворится дверь и войдет она. И в девятом, вводя ее, директор Владимир Абрамович сказал, улыбнувшись: «Вот Бакунина Катя. Она будет у нас учиться. Прошу ее полюбить...» Есть бог? Есть! Бакунина Катя, Бакунина Катя... Покатый гул, В душе моей покатый гул. Нет, не была красивой, это-то он вчера Акиму на1Врал. Школьная форма ее одежды, не коричневая и не темная, как у других девочек, а светлая, с кружевным воротничком, светло-корич­ невая, беж. Ее посадили впереди. Он на предпоследней, а она на две — через проход впереди. Гляди, мол, Жёнечка, коли охота. Гляди не наглядись. Хоть лопни, пожалуй. И глядел.