Сибирские огни, 1984, № 11

Максима Данилыча^ Малакшина, который нанят для перестройки дворового строения г дод летнюю избу. Он прекрасный мастер, умеет работать вдохновенно, с необыкновен­ ной скоростью и сноровкой; автор щедро, с удовольствием ойисывает его труд, охот­ но прощает ему привычку «выхваляться, хорохориться». Но есть у него изъян покруп- , нее_^— ставшая уже регулярной, неисправи­ мой привычка к пьянке: «Как-то у него все сводилось к ней: где, д а ,с кем, да сколько принял. Что это — главный интерес в жиз­ ни, своя идея-фикс?» Похоже, что так, хоть Максим не разучился еще «вкалывать, как бешеный, как заводной». Но вдруг среди работы он исчезает, вернувшись только че­ рез пять дней: «Пиши, хозяин, прогул по ■(Случаю загула. С соседом, понимаешь, схлестнулись. Старый должок за ним водился, я ему баню в прош­ лом году строил. Ну, значится, от­ дал он деньги и еще бутылку выставил. Вы­ пили — закусили. Я сбегал — две принес. Пей — не боись!.. Моя-то горгочет: «Максим, много пьешь, скоро подохнешь. А ежели меня^ к примеру, угощают— как быть? Не ругайся, старая, помрет Максим — ну и хрен с ним, другим вина больше достанется!» Чувство правды говорит писателю, что он^имеет Дело с больной проблемой народ­ ной жизни: «И страшно мне делается за Малакшина: опоят последнето мастера. Иногда он кажется таким измочаленным, выжатым. Увы, не только работой сжигает себя. Боюсь, уже ослабла в нем пружина, как бы ему не сниться с К |ругу. Он все бодрится, держится гоголем из последних сил, а глядишь, какой-нибудь слабый тол­ ч о к -“-и вышибло из колеи». Но взятая вначале высокая «байкальская» нота все время сбивает его на патетический лад; он не столько отдается печальным мыслям,- сколько благодарит судьбу за знакомство с мастером, как и за открытую ему красоту сибирского моря; он настойчиво поет хва­ лу больному, на глазах разрушающему се­ бя человеку, изображая его чуть ли не бы­ линным богатырем, возвеличивая даже его пороки; «Правда, напиться он может до по­ ложения риз и тогда способен в грязи вываляться, но и этим как бы доказывает кому-то: вольному воля!» Дальше — боль­ ше: вот уже описывается совместный пир; крупным шрифтом набираются здравицы в честь умельца: «ВЫПЬЕМ, МАКСИМ ДА- НИЛЫЧ, ЗА ТВОИ ЗОЛОТЫЕ РУКИ!» « д о р о г о й МАКСИМ! ДАИ ТЕБЕ БОГ ДОБГОГО ЗДОРОВЬЯ И ДОЛГИХ ЛЕТ! ВЫПЬЕМ ЗА ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ!» и т. д. Срочно проговариваются подходящие слу- чаю суждения на высокие темы: о прошлой войне, об угрозе новой, о природе и детях, о будущем человечества — именно прогова: риваются, поспешно, невнятно... От живой, больной проблемы писатель уходит в сомни­ тельную риторику; к тому же лирический ге­ рой, как бы заражаясь у Максима, оконча­ тельно дает волю безудержному самохваль­ ству: вот, мол, каким способным учеником поселкового мастера я оказался! Есть во мне народная косточка! Раз начав в этом тоне, автор уже не может остановиться: . даже трагический финал (Максим тою же зимой замерз в Сугробе после выпивки) сводится асе к той же похвальбе: я тоже мастер. умелец, я обессмертил Максима, теперь он будет жить в веках... Байкал как точка обзора вокруг себя — позиция, ко многому обязывающая. К тому же, свободная, бессюжетная проза резко усложняет художественные задачи писате­ ля, перенося центр тяжести на прямое вы­ ражение его личности, непосредственно, глаз в глаз, сталкивая его с читателем: Байкал Байкалом, он-то несомненно хорош, но сам-то ты каков? И здесь приходится со всей определенностью сказать, что похваль­ ба своей причастностью к Сибири и сибиря­ кам отнюдь не красит писателя. Если ху­ дожник любит свой край и душевно связан с ним, то это само собою скажется в его творениях; сам же он должен стремиться только к правде, к выражению самого глав­ ного, самого существенного, что есть в его личности и жизненном опыте. А само по себе «сибирское гражданство» не дает художнику никаких преимуществ. Вот, скажем, большое стихотворение “ ■ Соколова о стрелочнике дяде Косте (№ 2), где характер заменен шаблонными атрибутами сибиряка: «А вернется после смены — так с ружьишком и мешком с но- чевою непременной в сопки тянется пешком. I олубику промышляет и медведя самого...» А также заимствованными у Некрасова и Никитина «общими чертами» доброго рус­ ского крестьянина: «Дома, стайку конопатя, из ребят артель создал, познакомил их с лопатой, топором потюкать дал. ■ В летний день увел с лукошком за грибами на заре. Показал, как печь картошку, очень вкусную в золе». Монтаж этих «типовых признаков» вовсе не воодушевляет; нет живого, инди­ видуализированного образа, и поэтому поэтическими потугами кажутся элегические ноты; «Дядя Костя, где ты?.. Где ты?.. Сердце просит — отзовись. С песней, столь­ ко лет не петой, неожиданно явись. Спой, как прежде, про Катюшу про чужую... Про свою... Нашу память, наши души всколыхни в. чужом краю»... Нагромождение многото­ чий не может выжать чувства. Не слишком радуют и строчки В. Забелло, посвященные русской избе {№ 2): «Дере­ вянная изба, под твоею крышей — благо- датна^я судьба — мне родиться вышло. И в житейской ворожбе — в мыслях, наяву ли — возвращаться мне к тебе, покуда живу я». Успех приходит к этому поэту, лишь ког­ да он отрывается от литературных вариа­ ций, испытав живое потрясение и найдя для него простую, свежую поэтическую форму; ...Вот поставили гроб И оправили шубы. На оснеженный лоб Пали близкие губы. Ворон гаркнул в кустах. Застучали лопаты. Отделила черта Две могучие даты. Такая же неподдельная свежесть в вы­ ражении отличает стихи Г. Головатого «Глухие ворота» (№ 3); Стучите в глухие ворота, стучите, стучите скорей! Там душат, там душат кого-то бездушные цепи дверей! ‘ Там тесно кому-то и скучно: слепая тоска на часах; там чью-то порывистость глушат запрет, недоверие, страх...