Сибирские огни, 1984, № 11

лого цинизма. Природа — за пределами сложившегося уклада, общественных ролей, декорума приличий; тут можно распоясать­ ся. дать выход низменным инстинктам. Лет­ ние завсегдатаи разъезда Герка и Гридень отвратительны и внешне, и внутренне, хо­ тя в городе это вполне благополучные лю­ ди: Гридень, например, слесарь высшей квалификации, о нем даже печатают статью в газете; в то же время он законченный пошляк, готовый в любую минуту «мелко и душисто напакостить». Чувствуется, что это и есть его истинная сущность: он и квали­ фикацией своей гордится, как Смердяков — своим умением «готовить специально»; это лишь повод для самодовольства, для права заявить обществу: «Ты мне подай, подай мне». ^Обеспечить себе «кафель-пли­ точку», «японский сервиз», «хрустальные рюмашечки», «два холодильничка» с дефи­ цитом и все прочее — вот что составляет для него апофеоз бытия. Нет ни намека на гражданскую, человеческую совесть. О том, что сулят тайге такие «гости», говорят про­ ходящие через всю повесть сценки разнуз­ данной попойки, в которую вовлечены и обитатели разъезда. В то же время тайга у В. Сидоренко — не кроткая чистота, безропотно уступаю­ щая наглому натиску. Нечто суровое и грозное заключено в ней, то, о чем можно сказать словами Распутина о Сибири: «Из конца в конец и из края в край над ней ви­ тает свой дух, словно бы до сих пор не решивший, быть ему добрым или злым,— в зависимости от того, как поведет себя здесь человек». Эпизоды гулянки перемежа­ ются с описанием похода в тайгу разъездов- ского старожила Данилыча вместе с город­ ским парнем, названным в повести просто «Студентом», и здесь,, постепенно усилива­ ясь, людьми овладевает колдовская сила: «Студент... уткнулся носом в мох, влаж­ ный и такой удушливый, что на миг пому­ тилось его сознание. Такая глубь почудилась ему. Пахнущая неведомой жизнью, иным миром, бездонная, безвестная глубь... Да, несказанное было в этой ночи! Волшебное живой, таинственной страстью и силой, к которой он (Студент.—В. П .) вовсе не был причастен». Благополучный, избалованный жизнью юноша пытается бросить вызов этой силе, померяться с ней; но тайга отве­ чает ошеломляющим ночным видением, простым и печальным, повергающим его в тоску. Фантастическое, сказочное начало постоянно присутствует в повести: грозное чудовище Мотиного сна («ручищи страшен­ ные, волосья на их по метру») «ведьмяка», проживающая здесь в долгие зимние ночи, и прочая нечистая сила, которую, как мрач­ но шутит Данилыч, «отменила советская власть». Фантомы, рожденные тайгой, достаточно грозны для человека. Но в этом как раз благо: они сбивают с людей спесь, напоми­ нают, что есть иная огромная жизнь, не по­ хожая на их собственную. Это им необхо­ димо, чтобы они могли посмотреть на себя со стороны, ощутить .недовольство собой. Так Данилыч, старик, казалось бы, предель­ но близкий природе, в тайге вновь и вновь обдумывает свою жизнь: «Точит его червяк сомнений, сосет. Словно пора обдумать все, подбить и приготовиться. Может, там он все изведает и поймет. Да, видать, кру­ тишься-вертишься день в день. Одно и то же делаешь, одно и то же ешь, все как во сяе. А все одно — припрет пора. Встань, мужик, вспомни, что повидал, где побывал? Кем же ты был и зачем ты им был?» Так Студент, входя в лес с чувством ликующе­ го самоупоения, возвращается с ясным по­ ниманием того, что все это — ложь, что на деле он обманут и несчастлив. Тайга помо­ гает людям понять иравду о себе; без нее не будет, кажется, предела разрушительно­ му самообману. Об этой-то угрозе и напо­ минает повесть начиная с ее эпиграфа-— несколько измененной строки Рубцова: «Боюсь, что над нами не будет таинствен­ ной силы»... Серьезная мысль повести несколько ослабляется вторичностью в поэтике и сю­ жетных ходах; так, драматический финал —. убийство собаки Ласки, отчаяние мальчи­ ка Коляньки, грязное пиршество убийц — слишком уж напоминает «Белый пароход», к тому же такой финал недостаточно моти­ вирован в реалистическом плане: вряд ли избалованные деликатесами горожане поль­ стятся на собачатину. Так или иначе, сибирские образы, сибир­ ская тематика не потревожены здесь всуе. Примерно то же можно сказать и о повести П. Панецкого «Не' клин бы да не мох» (№ 2). Оба эти произведения, каждое по- своему, перекликаются с проблематикой распутинской статьи. П. Панецкий заостря­ ет внимание на противоречивых моментах в развитии народного характера в Сибири, того «традиционного» сибиряка с его ини­ циативностью и практицизмом, о котором пишет Распутин. И тут затрагивается серь­ езное социальное явление наших дней, ко­ торое именуется «шабашничеством». Не случайно этой общесоюзной проблемы ка­ сается сибирский автор; в условиях местно­ го малолюдья, климатических, транспортных и прочих, трудностей эта форма строитель­ ства особенно распространена. Наиболее интересны в повести страницы, описывающие работу строительной бригады шабашников и деятельность ее бригадира Ивана Худякова, несомненно даровитого организатора. Бригада тщательно подобра­ на из умелых и физически сильных работ­ ников; люди буквально выкладываются, ра­ ботают даже по ночам. Но единственный стимул этой работы — непомерно большие деньги, которые они зарабатывают здесь: за отпуск каждый работник может получить «полтора-два куска», то есть полторы-две тысячи. Такие невиданные для людей без особой квалификации заработки возбужда­ ют, как золотая лихорадка, «разыгравшие­ ся денежные аппетиты» сплачивают вместе малознакомых людей, поддерживают в них «сознательную» дисциплину, умелое разде­ ление труда. Но может быть, здесь нет ничего плохо­ го? Люди много получают, но и работают много. Герой повести Сашка чувствует в этом смысле за собой правоту, «потому что действительно они работали на износ, хотя и зарабатывали прилично», а «какой смысл было иметь деньги в пятьдесят лет, деньги, которые нужны сейчас». Но автор придер­ живается иного мнения; он стремится пе­ редать именно неестественность происходя­ щего. В наших условиях шабашка есть пря­ мое следствие несовершенства существую