Сибирские огни, 1984, № 10

где-то поблизости: в Воронихе, на хуторе Орел или в самой Ребрихе. Например, исто­ рию о том, как злыдня Каин убил своего младшего брата Авеля, который пас овечек. Отец мой, Константин Митрофанович, прошел через три войны, ходил в штыковые атаки, глотал немецкий газ фосген и гром­ ким красивым голосом пел «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваши жены?..» И рассказывал мне сказки. Сказок он знал множество, но его любимые были про сол­ дата, который обхитрил попа и черта, в огне не сгорел, в воде не утоп, про Кащея Бессмертного и как Иван-дурак вылетел на орле из страшного подземелья. Отец дарил мне книжки —«Маугли», «Таинственный остров», «Страшную месть», а однажды у себя под подушкой я нашел книжку с портретом очень бородатого, очень лобастого старичка с вострыми глазами, которого звали «Граф Лев Николаевич Толстой». Я не знал еще, что такое «граф», думал, что это имя такое странное у ста­ ричка, но как только прочитал первую строчку: «Служил на Кавказе офицером один барин», забыл про все на свете. Я вроде бы не читал, а видел все своими гла­ зами, как 5 >фицер Жилин кинулся с шашкой на татар, как убили его лошадь, а его свя­ зали и повели в плен, как, сидя в яме, он делал кукол татарской девочке Дине, как с деревянной колодкой убежал из плена, потому что очень хотел на волю, на родину. Мне думается, именно тогда я понял, что жизнь человеческая, весь высокий смысл ее и есть любовь к родине, ж аж да свободы. Д о войны я не успел выбрать профессию, сделавшись, как' и отец, солдатом в непол­ ные восемнадцать лет. Писать книги я не собирался, я еще и не знал тогда, что писательство может быть профессией. Мне нравилось многое другое, но бились в моей душе голоса ребят, дру­ зей моих фронтовых, тех, что остались там. Великой несправедливостью казалось мне, что счастливые люди, много людей, живут под мирным небом и ничего не знают про Колю Горностаева, про Костю Оленева, которых я сам похоронил, про Алешу Лок­ тева, про нашего санинструктора Риту — глупая девчонка, уходя на войну, мечтала о белых конях, полюбила на войне и, напро­ сившись в ночную разведку, погибла из-за этой любви... Я-то знал, какая это беда, что их нет в сегодняшнем дне, и, не мудрствуя лукаво, где придется,— на корме теплохода после вахты, в тени комбайна, в кубрике рыбац­ кого бота, когда выбиралась свободная ми­ нутка в моих послевоенных странствиях по белу свету, написал о них все, что знал, ничего не прибавив, не убавив. Стало легче на душе, когда я увидел их имена в книге,— все до единого они были подлинные, стали мне приходить письма от родителей, жен, невест, кое с кем из род­ ственников я даж е повидался. Никто не на­ писал лишь о Коле Горностаеве, у него, детдомовца, никого во всем свете не было. Но первая книга, как и первая любовь, еще не судьба. Писатель, я думаю, начина­ ется все-таки с той книги, героем которой становится современник автора, само об­ щество. Время, с его надеждами и чаяния­ ми, с его болями и радостями. «Мы не врачи, мы — боль»,— говорил Герцен, счи­ тая писательское слово словом самого об­ щества о себе. Талант писателя — достояние общественное, и слово его обязано быть только Правдой, ибо сказать врачу о сво­ их болезнях красивую ложь — все равно, что решиться на самоубийство. Я думаю, потому и влечет писателя туда,' где трудно, где страшно, где «боль» време­ ни, и если на войну, на фронт, то не на «ташкентский», а на настоящий, где стреля­ ют и убивают. Молодой Лев Толстой счел долгом своим поступить в действующую армию, когда началась Севастопольская страда; там, в Крыму, была в то время са­ мая больная, главная «боль» России. Антон Чехов на перекладных через всю страну отправился на Сахалин, чтобы заступиться за ссыльных соотечественников своих. А ■раньше Александр Пушкин, Михаил Лер­ монтов вызвали на поединок всю мощь са­ модержавия, оба погибли в этих поединках, высветив «боль» общества, начинавшего по­ нимать весь стыд жизни в «стране рабов, стране господ». Чернышевский... Герцен... Достоевский... Шевченко,.. Большие писательские жизни — это всег­ да героические, часто трагические жизни, в них, как в капле воды, отражается Время со всем его драматизмом. Ход времени дра­ матичен, трагичен изнутри, ведь старое умирает, рождается ново^, пути которого неисповедимы. Моему поколению выпала судьба жить едва ли не в самые драматичные десяти­ летия. Мы родились, едва отгрохотала гражданская война, и рассказы о ней, о голоде и тифе мы слышали от самих участ­ ников этих событий, тогда еще молодых людей. Коллективизацию мы видели свои­ ми глазами, полными детской веры, что так оно и должно быть. Наши старшие сверст­ ники воевали на Ханке, на Халхин-голе, на Финской, а из пекла Великой Отечественной войны вернулись из ста. моих сверстников только трое, и жить за них после войны пришлось нам, троим оставшимся. За них любить и ненавидеть, за них думать о судь­ бе Родины. На войну я ушел со второго курса Тю­ менского пединститута, а закончил старши­ ной эскадрона в Четвертом Казачьем Ку­ банском кавалерийском корпусе, проехав в седле более полутора десятков тысяч кило­ метров. Свою первую книгу о войне я не мог не написать, замучила бы меня совесть: не всех убитых мы успевали похоронить, не всем успевали поставить даж е фанерные пирамидки. «Рассказы старшины Арбузова» я написал, как умел, вернее, совершенно не умея писать, но книга пробилась, наверное, благодаря наивной искренности, ничем не приукрашенной правде войны. Потом я не­ сколько раз переписывал ее, но это были уж е совершенно новые книги, я издавал их под другими названиями. Так родились по­ вести в новеллах «Белые кони», «На фрон­ те затишье», хотя по форме они оставались рассказами старшины казачьего эскадрона Андрея Арбузова. Первые литературные опыты и натолкну­ ли на мысль попробовать себя в газете, и несколько лет журналистики теперь вспо­ минаются с благодарностью. Мне, вечному командированному спецкору, газета предо­ ставила возможность изъездить вдоль и по­ перек всю Сибирь от Урала до Магадана,