Сибирские огни, 1984, № 10

а другая рука приглаживает и приглаживает рубаху на выпяченных лопатках. Ты благородие... Хороший Кол-ля...— и она гладит его, гладит, и приговаривает, и глаза ее, сухие, устремлены в сторону истаиваюшей свечки. Перед утром Колька, пасмурный, с мрачным лицом, расталкивает меня. Светлеет. Через окно мне видна верхушка телеграфного столба, две белые чашечки, косые нити проводов. Очень низкая и тревожная облачность. Колька объясняет, что лучше уйти сейчас, пока не просну­ лись дети, да и на улице еще нет людей. Мы не смотрим друг на друга. Самсоныч сидит, уже одетый, весь скорбный, и отечный, нос почти нападает на верхнюю губу. Вдавившись в полосатый матрас и поджав ноги в шерстяных черных носках, спит на левом боку Шура, сдвоив ладошки под щекой, и черные 1-ени под глазами кажутся мне специаль­ но наведенными, а губы полуоткрытые, будто немедленно готовые или горестно сомкнуться, или улыбнуться, смотря что ей прикажут, и то если прикажет сильный человек. Колька с полминуты стоит над ней свесив руки, и, круто повернувшись, выходит в дверь. Проводили Самсоныча до подъезда, он зашел, не простившись лаже, хмурый, недовольный. Направились с Колькой в музыкальную школу, цела ли она, не сгорала ли, покуда сторож шастал по окраинам города? И здалека разглядев за спящими еще домами красную ж е ­ лезную крышу и угол побеленной стены, Колька равнодушно кивает- цела. И тащит меня на вокзал. Я, рискуя обидеть Кольку, говорю: — Ты заметил: сама на кровати спит, а дети — на полу. Молчи, браток, и никому не рассказывай ,— отвечает он.— Страшно подумать: дети болеют нервами. Я хотел перетащить их на койку. Шура не д ала, они на койке пугаются, кричат во сне- им к а ­ жется, что под койкой родная мать... Ты понял смысл? Гад пьяный он ее под койку... А они? Что мы делаем, что делаем ... Колька оглядывает каменную улицу, холодную с утра, притаив­ шуюся. Клочки тумана невесомо тычутся в цоколи домов, окутывают подножия берез в сквере, и кажется, что березы просто парят в возду­ хе, не достигнув полуметра до земли. Обгоняя нас, тащится на вокзал утренний автобус, почти пустоц. На высоком сиденье сонно покачи­ вается молодая плечистая кондукторша, скуластая, узкоглазая, в голу­ бой вязаной шапочке. Лениво оглядывая нас, кондукторша грозит пальцем и зевает в кулак. Колька толкает меня локтем говорит- — Это и есть Маринка, подруга Люсина... Ничего,— Колька взды- х а е т , - Ничего, мы с Люсей пробьемся куда хотим, если, конечно, перед нами расступятся. Правду говоря, Люся пообещала отправить Шуру и детей,Цез хлопот, без билетов. Ничего, Люся женщина мировая Я давно ее люолю, браток, и она чувствует. Но вспомни ее лицо. Вспомнил!» А теперь сравни ее лицо и мою рожу. , и что?! Колька, есть же внутренняя красота! — Брось, брось... Сказки моей бабушки,— морщится Колька — Лино есть лицо. Оно как наволочка, браток... Помнишь, в буфете я говорил про пульс и рождение? О-о! Та еще фантастика! Знаешь опс- пускается мой узелок, я чую: скоро мне кранты. А что дальш е’ ’ Это важно бы знать, куда мы деваемся дальше?.. Браток, когда я беж ал в кедах, а Шура за спиной, меня все же настигли цыганские люди. И я им рассказал свою историю. Они выслушали со слезами, подвели мне ^ картины Петрова- Водкина. Я вскочил, конь заш атался подо мной... — Колька сплевывает на тротуар мимо урны, лицо его раскраснелось, глаза горят — Ты меня знаешь, браток. Я повторяю: я неопасен общественному питанию Я хотел родиться на землю, а вокруг меня пульсировали миллионы дру-‘ ц х горошин, а у меня не было шансов родиться. Понимаешь, я как-то понимал, что мог родиться только от Анны и Федора. И что? Ведь это были два жутко разных и далеких узелка. Х-ха!.. Мой пульс равен, как Ти поО ^ иемои ужас, с частотой тысяча ударов в секунду! Ты понял? Я начинаю их сближать, браточек! Федор берет лопату, чтоб 114 ’