Сибирские огни, 1984, № 10

легко угадываю , бывает Кольке потом совестно. Но это ж потом! Я слушаю его, любуюсь, он пб-своему красив, широк, бескорыстен, и думаю : надо ему прощать браваду, ведь где волнение, там и подъем, а на подъеме, знаю, голова становится легкой и звонкой. — Милые мои, сегодня я люблю вас!— Колька раскидывает руки. *—Буду ли завтр а любить?.. Это уже от вас зависит... Браток , знаешь, я сожалею : надо было после выстрела зави зж ать к ак от боли, а? Пускай бы считал, что ему теперь тюрьма! — Ты что, Колька? Поставь себя на его место. Ему как сейчас тошно. Утром надо сходить, объяснить ему. Пойдешь? — Я? Ни в жизнь].. Браток , где гарантия? Он зарйдит ружье, как придем к нему, и будет прай. Не, я жить еше хочу. — Коля, Коля.— Самсоныч озабочен .— По-моему, Шура зам ер зла. Приходим, включаем лампочку, жмуримся. У порога пустое мусорное ведро и кучка обуви: туфельки, тапочки, сандалии, босоножки., маленькие и заш арпанны е,— я поскорей отвер­ нулся. В доме голым-голо, как перед вселением или перед отъездом . Б доме — три комнаты, кухня. Н а середине большой комнаты стоит двухтумбовый стол, казенный, должно быть списанный, а вокруг него шесть стульев, все забры зганы чернилами. Справа, как заходишь, стоит ж еле зн ая кровать, пугающая сеткой, а м атрас свернут в изголовье. Н ад кроватью висит крошечная репродукция из ж урн ал а: красный конь, на коне голый мальчишка. Помню, мой отец про эту картину говорил: конь хорош, красный, видный, а много, не вспашет... Колька спросил, знаю ли я фамилию художника. Я назвал : Петров-Водкин. Колька усмехнулся, однако стоял перед картиной, глядя почтительно... В см еж ­ ную комнату я просунул голову, отведя шторы: на полу спали дети, ближний у двери мальчонка, откинув край одеяла, зам ер з, обхватил плечи тонкими руками. Бы ла еще комнатка, ее приспособили под к л а ­ довую: все навалом — три чемодана, сундучок, сбитый обручами, два у зл а с тряпьем , несколько мешков с картофелем , до сотни пустых бутылок, а в дальнем углу желтеет сено — маленький аккуратный стожок. — Ай-яй-яй, беда, беда.— Самсоныч, к ак и я, поражен .— Убежал, подлец, и бросил лежачих. А она-то? Она по-русски, думаю , глаголы только зн ает и — все. Ай-яй-яй... Торопливо, давясь, уминаем вареную картошку, холодную, сколь­ зящую в пальцах. Шура сидит в кухне, мы ее звали , звали... В кухне я зачерпнул воду, попробовал: теплая, пить не рискнул, а пошел на крыльцо, сел, и стало до того ли тошнехонько, и главное: Кольку во всем виню, зачем привел сюда? И еще ваньку валяет: «Милые мои, сегодня я люблю вас» ;— плакать надо, ругаться, искать выход. А лучше бы я уехал, всего этого бы не видел, не переживал. Вышел из дома и Самсоныч, посидел рядышком , повздыхал, потом, будто что-то вспомнив, прошагал по двору и скрылся за калиткой. Минут через пять, позевывая] напуская на себя веселость, явился Колька, и я со злом его осадил: — Комедию ломаешь. Стыдись. П л ак ать надо, ругаться!.. — Поплачь, поплачь, легче станет.— Колька садится поодаль.__ Любишь себя, жале-ешь... Браток , браток, я сам еле сдерживаюсь. Она сейчас ск а зал а на своего бандита: русский, а — нехороший. О! Буд ­ то мы поголовно суждены быть хорошими?! Я ее учу: жизнь замрет, если все станут поголовно хорошими. Не верит, совсем она неграмот­ ная... Ну, дает! Если, значит, я русский... — З р я ты ее сбиваешь с толку. Она права: чем больше хороших, тем меньше плохих. Н а этом уровне и надо говорить. — Поверь, я д аж е согласен с нею жить. Ну, я ей говорю: возьму вас под опеку, год с вами проживу... Касатъся, мол, тебя не буду, а только одевать и кормить... Она как засм еялась, как чокнутая... Браток , ну я чем богат? Р а зв е что страданием! Говорю: Шура, не ж алей о козе] я корову куплю. Д а! И я купил бы дойную корову. Я когда-то умел косить. А доить и Самсоныч умеет, и Сафроныч, и М арта Гавриловна, 112