Сибирские огни, 1984, № 10

и я прошу Самсоныча, чтоб походил, поискал щепочек, а он резонно отвечает, что для этого стар. — Все в нем как-то вперемешку... М атушка его, Анна, говорят, была красивой. И умной, начитанной. Что хотите, единственная дочка директора комбината! А вот отец... Он пришел из глухой деревни с ло ­ патой в руках. Язык толстый, гл а за сонные, кривоногий... А чем ее взял?.. Р а з в неделю он выбирался из котлована, шел смотреть на ры­ жего младенца, ему разреш али приходить в директорские апартаменты раз в неделю... Он снимал сапоги... Вернее сказать, он скидавал сапо­ ги... И по ковровой лесенке шел вверх, вверх... Теперь вот Коля хвастает, что много может. Что-то, конечно, Коля может, я не спорю... А не глу­ боко, не глубоко. Думаю , от того, что мало матушкиной крови. — Ерунда, здесь вы себе противоречите. — Ну-у, котлован — не та глубина. Мне, помню, бабушка рассказывала, что всякими правдами-неправ­ дами, уговорами, насмешками, землекопа сплавили в свою деревню. Колька жил с матерью до пяти лет. М ать умерла, сильно простудив­ шись. Приехала деревенская бабушка, пожила неделю в апартаментах и заб р ал а малыша. Я хорошо помню Колькиного отца, Федора Кирил­ ловича, маленького, с тонким голосом, с жалкой и искательной улыбкой, когда смотрел на людей, будто бы он жил и думал, что у всех поц подозрением. Я говорю сердито: — Я помню Федора Кирилловича, он был душа-человек. Он стре­ мился наверстать: читал классику, учился играть на аккордеоне. Он и в город переехал, чтобы Кольке дать культуру. Главное: он старался. Самсоныч останавливает взгляд на моих полуботинках, тупых, в глине и песке, и мне стыдно, что они тупые, в глине и песке. Я замечаю на стариковском лице нечто похожее на удовольствие. — Молодой человек!— грустно улыбается Самсоныч.— Товарищ вы браток! Что такое — старание? Д остарался и я — до счетной конто­ ры. А есть люди! Они рождаются с размахом — р азм ах старанием не достичь. И ведь вроде злюсь на старика и не хочу его жалеть, а как-то само собой жалеется. Вижу, он хоть и в куртке, а нависает над костром, сует в него посиневшие руки. Я набрасываю плащ, думаю, что он о тк а ­ жется, нет, виновато улыбается и кутается, а помолчав, говорит, не скрывая некоторой ехидцы:* — Старание и труд, товарищ браток, все перетрут. — Как сказал бы Колька: х-ха! Не обижайтесь, Самсоныч,— говорю я, насмешливо улыбаясь,— наблюдаю за вами: вы ни разу не подняли глаза в небо. — Д а? Может быть, может быть... А о чем это говорит? Слышим беспечный смешок Кольки, затем негромкое женское: «Не нужно... Стыдно, Кол-ля!» Д вое показываются у крайнего дома, подтал­ кивая узкие и длинные тени, одна чуть короче, Колькина. Женщина идет впереди, прямая, чуть грузноватая, и снова — одни глаза, а лоб и губы спрятаны за черным платком. Колька сваливает в костер охапку березовых поленьев. Самсоныч приближается к женщине, голова у него на шее, что у гусака, такж е подергивается и озирает предмет важно и самонадеянно. — Браток, дом ее был против пальбы .— Колька поглядывает на Шуру с жалостью , виновато.— Шура слышала пальбу. П равда, Шура?.. Когда я, живой, к ней постучал, она как раз молилась, дум ала: все, Коле кранты. На ее языке, браток, кранты обозначают: прощай. — Кол-ля, ты веселый. Не нужно. — А вы на каком языке думаете?— Самсоныч гладит ее руку. — Шура знает. Правда, Ш ура?— Колька франтовато вздёргивает чуб.— Она знает, что Колька благородный, хоть простой, он всем дол ­ жен, а ведь ни у кого не занимал!.. В волнении делается Колька, я его понял, неудержимо болтлив и хвастлив. Как всякому застенчивому человеку, а он застенчив, я это