Сибирские огни, 1984, № 9

этов,— поведал и о тех, кто узаконен наши­ ми хрестоматиями (Рылеев, Твардовский), и о тех, кто числится в поэтах третьестепен­ ных (Аксаков, Фофанов, Щербина), и о тех, кто почти не знаком широкому читателю (Цензор, Орешин, Ерошин, Игорь Юрков), и, естественно, о тех, кто определяет дела поэтического цеха сегодня (Шефнер, Жигу­ лин, Левитанский, Горбовский). Каждый из этюдов книги иллюстрировался подборками стихотворений, и потому многие открыди для себя Марию Петровых, Крандиевскую- Толстую, Анатолия Чивилихина, а заодно и взглянули по-новому на таких мастеров, как Заболоцкий, Эренбург, Уткин. Сегодня мы читаем новую книгу этюдов Сергея Иоффе — «Стихов мелодия живая», сравниваем ее с предыдущей, пытаемся объяснить причины ее возникновения. Заглянем в последнюю по времени книгу стихотворений Сергея Иоффе, в том его избранного «Отзвук» (1980). Подшивки потрепанные ворошу, листаю журналы, мусолю газеты. Статьи о забытых поэтах пишу. Очнитесь, поэты! Эти строки имеют самое прямое отноше­ ние к книге, о которой идет речь, а все стихотворение, на мой взгляд, во многом объясняет и стиховую паузу в жизни поэта, и духовную сложность этой паузы. ...у времени тоже трагична судьба, коль стало ему равнодушие другом. Очнитесь, поэты! Восстаньте от сна! Приспела пора поскрести по сусеку и все, чем сильны, предоставить сполна двадцатому веку. То недоверие (не будем, вслед за Иоффе, говорить о равнодушии), которое возникло между пишущими стихи и внимающими им, Сергей Иоффе — намеренно и интуитивно — пытается взорвать с помощью тех,, кто жил задолго до него, чьи имена почти забыты, но, бесспорно, много значили для общества, коему приходились сыновьями — пусть не­ любимыми, неудачливыми, необласканны­ ми, но — сыновьями. В книге «Стихов мелодия живая» Иоффе рассматривает творчество восьми поэтов. Федор Глинка, Николай Огарев, Аполлон Григорьев, Иван Никитин, Алексей Плеще­ ев, Василий Курочкин, Федоров-Омулев- ский, Семен Надсон. Этюды этой книги более широки по объе­ му, более подробны — оттого в них больше простора для читателя; точно отобран­ ные цитаты, любопытные исторические де­ тали, неожиданные параллели между ми­ нувшим и нынешним. Иоффе полагает, что поэзия и время — сообщающиеся сосуды: время диктует те­ му, определяет жанр, подсказывает инто­ нацию, тон, полутон, настаивает на опреде­ ленной амплитуде между компромиссом и духовной независимостью; вместе с одним из героев своей книги он не сочувствует «проповеди бестенденциозности»-—ни в по­ эзии, ни в критике, ни в документе. При всем этом книга «Стихов мелодия живая» ближе всего литературоведению: об этом свидетельствуют и широкое привле­ чение документальных, мемуарных и эпи­ столярных материалов, и тематическая соб­ ранность. Но здесь же — элементы текущей критики; и нечто вроде дневниковых »апи- сей поэта, и что-то напо.минающве реплику в спорах нынешних будней. «Вот, оказывается, как глубоко — мини­ мум на столетие!— уходят корни наших ны­ нешних споров...»— восклицает Иоффе в одном из этюдов. Никто из поэтов, рас­ смотренных Иоффе, не оспорит первенства Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютче­ ва и Фета, но сам фон, та атмосфера, в коих жили наши великие предшественники, оживет, наполнится особым смыслом: странный Федор Глинка предстает перед нами во всей резкости своих противоречий, несломленный Огарев напоминает о необхо­ димости быть верным идеалам юности, за­ бытый Омулевский убеждает в возможно­ сти героики в судьбе поэта. И Аполлон Григорьев, и Иван Никитин, и Алексей Плещеев — знакомые по хресто­ матиям, частично принятые нами на слух еще в раннем детстве,— сегодня, прочитан­ ные вместе с Иоффе, разбудят в нас то са­ мое чувство, о котором поэзия нынешнего дня почти не поминает в открытую — совесть. О совести — личной, государственной й общественной — говорят страстно и убеди­ тельно наши публицисты (Е. Богат и Аг­ рановские, Иван Васильев и Анатолий Стре­ ляный), но покуда не столь слышны в этом поэты сегодняшние. Иоффе, в своем отборе жизненных фактов и стихотворений, выде­ ляя ЛИВИЮ совестливости, объясняет нам природу поэзии гражданственной. Понимаю, не все согласятся с Иоффе в его трактовке того или иного поэта, не всех устроит подбор стихотворений, но при­ слушаемся к автору: «Мне хотелось пока­ зать, что вечно зеленый сад российской поэзии состоит не из обособленных (одно повыше, другое пониже) деревьев: в нем причудливо переплелись и ветви, и корни, поддерживая и питая друг друга». Иоффе встает на защиту поэтов тенден­ ции, хотя в этюде, посвященном самому тен­ денциозному из поэтов прошлого века — Василию Курочкину, он говорит о том, что его мучает вопрос-тайна; «чудо рождения поэзии, чудо ее прорастания сквозь мусор заурядного фельетонного содержания». Думаю, не я один испытал нечто схожее с недоумением, когда обнаружил, что кни­ га Иоффе заканчивается этюдом о Надсоне и достаточно большой подборкой его сти­ хотворений. Не скажу, что Иоффе переубе­ дил меня, изменил мое отношение к Надсо- ну в корне: стих его для меня по-прежнему вял, расплывчат, излишне подробен, но с помощью Иоффе я понял природу этого стиха и готов перевести в реестр достоинств кое-что из того, что долгие годы считал недостатком. Я согласен с Иоффе, где он говорит о несправедливости нашего отноше­ ния к поэту, который «создал стихотворе­ ния, значительные по силе революционного пафоса». Никто из тех поэтов, о которых поведал нам Сергей Иоффе, не хотел, да и не умел жить для себя; никого из них нельзя на­ звать счастливым — ни Глинку, который прожил девяносто четыре годй, ни Надсо- на, сгоревшего от чахотки двадцатичеты­ рехлетним: свои жизни, свои устре.мления они осознанно ограничили «территорией совести» (Пастернак), а Иоффе нашел в -