Сибирские огни, 1984, № 8

«Ты »— к все. И молчим мы, бывает, подолгу. Ходим по спящим ночным улицам, звонко хрустим тонкой наледью и не знаем, о чем говорить. Вернее, говорить-то есть о чем. Я, например, когда думал про себя, то мог бы рассказывать Марусе о чем угодно целые ночи напролет. А встре­ тимся— и наваливается постыдная скованность и немота. А ведь сов­ сем недавно казался сам себе маленьким, но все на свете познавшим старичком. Все время работал рядом со взрослыми, которые не стес­ нялись меня ни в разговорах, ни в поступках. Потому-то мнилось мне, что и о любви я знаю все, что нет здесь никаких для меня тайн. А вот поди ж ты,— самого коснулось, и язык прикусил... Мы часто уходили за село, любили бродить по берегу Горького озера, или около кладбищенской березовой роши, или шли к ветряной мельнице, что одиноко стояла за околицей, на высокой, уже оголившей­ ся от снега гриве. Мельница в то время еще действовала. Над присадистым срубом вздымались огромные деревянные крылья, и в призрачном свете лунных ночей мельница издали напоминала черного человека, воздевшего к не­ бу руки. Здесь было затишно от ветра и уютно. Мы обычно садились рядышком на правило—;толстое бревно, за которое мельницу,, чтобы она работала, поворачивают крыльями к ветру,— подолгу сидели мол­ ча и слушали, как высоко над нами, в звонких, дощатых крыльях, по­ свистывает ветер, а то начинает петь и рыдать на разные голоса, и чут­ кие бревна древнего мельничного сруба отзываются на эти звуки стар­ ческим кряхтением и поскрипыванием. Мне всегда кажется, что там, внутри мельницы, есть кто-то живой. Какой-то бородатый старичок, низенький и непременно горбатый, ходит по скрипучим половицам, л азает по лестнице в бункер, куда засыпают зерно, постукивает по огромному круглому камню-жернрву... Одежда старичка, борода и большой красный нос выпачканы мукой, он то и дело чихает от мучной пыли, но продолжает ходить, шариться по тем­ ным углам, беспокойный и неугомонный. Мне так явственно представ­ лялся этот старичок, что я вздрагиваю , будто проснувшись от дурного сна, и думаю о том, что в народе издревле почему-то мельницы, водяные и ветряные, считаются самым нечистым местом, где водятся лешие, до­ мовые, русалки. Я насмеливаюсь и рассказываю Марусе о горбатом старичке. Она долго смеется. Голос у нее низкий, грудной, а смех звонкий, по-детски заливистый. Какой там старичок!— говорит она, утирая выступившие слезы. — Крысы там шебуршат. Я вон слышу, как грызут что-то... Мы подходим и прислоняемся щеками к шершавым бревнам мель- . ницы. И явственно слышим шорох, возню, злобное попискивание крыс.'' Маруся снова заливисто хохочет, а у меня пропадает желание спросить [ у нее, что она чувствует, слыша посвист ветра в высоких мельничных . крыльях. Сам-то я, слыша этот долгий разбойный свист, всегда пред- ^ставлял корабельные мачты, туго, до звона, надутые ветром паруса, ’ бурные волны никогда невиданного мною моря... Я не стал рассказывать об этом Марусе. Да и что рассказывать? Прислушавшись, я не увидел больше перед собой ни бурного моря, ни белых парусов. Ветер в дощаты.х крыльях мельницы стонал и повиз­ гивал, и противно дребезжала, видно, отколовшаяся щепка... э о Маруся была высокая и сильная. Несмотря на нежное лицо с та- [.гарским разрезом длинных глаз, несмотря на стройную фигуру с тонкой галией, она не казалась хрупкой. От нее веяло здоровьем и силою. Отец ее, Василий Чаусов, еще до войны был знаменитым на весь 1 {_наш район комбайнером. Его и на фронт не брали, наложили бронь, и он ^^Ъставался почти единственным мужчиной-механизатором на всю МТС.