Сибирские огни, 1984, № 7

один ошеломляюще краткий миг: немцы, может, разведчики или ка­ кие-то дозорные, напали на сонного солдата, естественно, хотели взять живьем, и вот что из этого получилось... Было у меня в те далекие теперь уж годы искреннее, порой до не­ приличия жадное любопытство к людям. Думалось, как их много на свете, людей. По виду и похожие, вроде, друг на друга, как муравьи. А копни-ка поглубже... И я болезненно и чаще всегр безуспешно пы­ тался найти разгадки человеческих характеров. Вот и Ахмеда взять: кажется, куда уж проще — ест, пьет, спит, пасет овец... Но почему сторонится людей? Обижен ими? Или. презирает их? Живет один, как сурок, не хочет переезжать в деревню. Я спраши­ ваю его: — Скучно одному, дядя Ахмед? — Не-ет,— -вертит он круглой башкою.— Карашо! Степ большой, весело. Барашка кричит, птичка поет, утка летит... Пошто я один? Мно ­ го моя дружка... Вот и попробуй понять этого ребенка с кровожадною рожей людо­ еда: что, птицы и звери ему интереснее, дороже людей? Забегая вперед, скажу о дальнейшей судьбе Ахмеда. Позже его действительно обидели люди. Он еще несколько лет одиноко жил на Шайдоше, ходил за растущей колхозной отарой, заменяя один несколько человек. А потом наШуТИ у него какую-то недостачу овец, вре.мя -то было суровое, Ахмеда посадили в тюрьму, но скоро выпустили, оправ­ дали, и на свой Шайдош он уже не вернулся. Ходил по деревням и де­ лал самую тяжелую в крестьянстве работу: копал людям погреба и колодцы. Этим и существовал. Его охотно нанимали, так как за свою работу брал он самую малость,— лишь бы прокормиться да обуться- одеться, а дело делал на совесть, особенно такое мудреное, как рЫтье колодцев. При этом ведь не только большая физическая сила нужна, а кое-что поважнее- Говорили, Ахмед по каким-то признакам, напри­ мер, по тому, как летними утрами в том или ином месте отпотевает земля, или какая на вкус в этом месте выпадает роса, или какая там растет травка, мог безошибочно определять, близко или далеко от поверхности вода, хорошая она (питьевая), или же негодная (соленая там, жесткая). Так он ходил до самой смерти. И сколько же исходил деревень, сколько переделал работы, если многие старики и даже люди моего поколения до сих пор помнят о нем! «Степ большой, весело. Барашка кричит, птичка поет, утка ле­ тит»,— бормочу я себе по^ нос, собираясь в камыши на охоту. Ахмед жалостливо смотрит на меня своими раскосыми глазами, напутствует: — Ты, дружка, далеко не бегай. Ай-баяй, шибко плохой болото! Приходи скорей, ужин будем стряпать... Эх, Ахмед! Красавец ты мой ненаглядный! Ничего-то ты не понимаешь! Вам, казахам, сколько я знаю вас, ни охота не интересна, ни рыбалка. Вам бы только барашков пасти, на лошадях скакать, чтоб бы нещадно слепило и жарило солнце, чтобы пел в ушах длинный и унылый, как ваши дикие песни, ветер степей. Потому, наверное, и но­ ги у вас кривые, калачиком, что с младенчества привыкаете вы жить верхом на лошади; потому и глаза такие узкие, что вечно вы щуритесь от солнца и пыли. Не понять тебе, Ахмед, меня, так же, как я тебя не понимаю. Вот настигла меня в неурочное тяжелое время жизни охотничья страсть — и все тут! Мне бы только зорьку с ружьишком постоять, одну, вечер­ нюю. А завтра, с первыми подводами, которые опять приедут на Шайдош за сеном,— мне снова домой, впрягаться в учебу и работу... Я направился к осиновому колку, который виднелся вдали.