Сибирские огни, 1984, № 7

служил ему вместо охотничьей собаки — доставал из воды подстрелен­ ного куличка или чирка. Но на свою, на самостоятельную охоту ехал я впервые, а как толь­ ко стали приближаться мы к Шайдошским болотам, и как увидел я из­ дали черную пластяную избушку с двумя крохотными оконцами на восход и одним на полдень — то уж и не смог больше терпеть: схватил ружье, сидорок с едой, выпрыгнул из брички и помчался-напрямки к родному жилишу, распугивая из камышей тяжелых на подъем ворон, которые взлетали с противными криками, вяло, тряпично махая крыль­ ями, словно пустыми рукавами. — Ну, здравствуй! — говорю я избушке.— Помнишь меня? Она, кажется, совсем осела в землю с той поры, когда жили мы здесь с покойным дедушкой Семеном в первую военную зиму и стерег­ ли овец. Стала маленькой, будто съежилась. Или наоборот: это я вы­ рос с того времени. Всегда так кажется, пока растешь. Двускатная пологая крыша избушки прогнулась по матице, как спина старой ло­ шади. На дерновой кровле топоршились ржавые будылья бурьяна, а глиняная труба совсем покосилась набок. Подслеповатые оконца гля ­ дели словно бы виновато. Дверь была приперта лишь легким бревешком, и я вошел внутрь. И снова поразили меня крохотные, будто игрушечные, размеры избуш­ ки. Это как же крутились мы здесь с дедушкой вдвоем, а когда пришел сват Петра, то и втроем? И сенной обоз приезжал,— полдюжины баб во главе с Тимофеем Малыхиным, дедушкиным дружком,— всем хва­ тало места... Эх, давно ли, кажется, все это было? Мое привольное житье среди пустынных снегов; друг мой, ручной барашек Егорка; страшная ночь, когда зимовье наше осаждала волчья стая. Было, да быльем поросло. И нет уже в живых дедушки Семена... Сучок на дошатой двери — черный, с разводьями, как разлапи­ стый паук. И так он живо вспомнился из той зимы, таким показался родным,— прямо до спазмы в горле. И я почти физически ошутил: тут, в этой избушке, осталась невозвратная частица моей жизни. А сколько еше будет таких мест на земле? И впрок лн себе и людям буду остав­ лять я там частицы, куски, а то и окровавленные клочья своей жизин? До войны в этой пластянке жил и работал чабаном казах по име­ ни Ахмед. Когда его призвали на фронт, одну зиму бедовали здесь мы с дедушкой Семеном. Потом овец осталось совсем мало, их перегнали в деревню. А когда вернулся с войны Ахмед, то снова пожелал жить только на своем хуторе. К этому времени и овец в колхозе прибави­ лось, и гурт опять передали Ахмеду. Теперь он обитал в этой избушке, но дома его сейчас не было: на­ верное, где-то в степи пас овец. Этот странный человек живет какой-то своей, одинокой и потаенной жизнью, в деревне, на людях, никогда не бывает. По крайней мере, я лично ни разу его не видел, но столь много был о нем наслышан всякого, что в моем воображении рисовался он сушеством таинственным, необыкновенным. Говорили, например, что Ахмед обладает огромной силою, что он сильнее даже нашего кузнеца Якова Гайдабуры. Ахмед же мог один за сутки выкопать колодец. Еще рассказыва­ ли, как однажды зимою поехал Ахмед за сеном и навьючил такой во- зище, что пара быков не смогла вывезти его по глубокому снегу на дорогу. Тогда он отпряг быков и выволок воз к дороге. А после будто совершенно искренне жаловался кому-то: «Куда им, быкам! Шибко тя ­ жело! Сам-то насилу вывез...» Ходили слухи, что Ахмед голыми руками задушил волка, который ночью залез к нему в овчарню. От односельчан можно было частенько услышать: «Здоров, как Ахмед!» Или: «Картошка ноне.хрушкая уродилась. Есть картошины — дак прямо 9 Ахмедов кулак!» ) .