Сибирские огни, 1984, № 7

в степи. А то на друго.м конце деревни сорвется у кого-то тоскливая девичья припевка... В это затишное время междупарья косили мы с мамой ночами сено для своей коровки. Разрешили наконец и колхозникам малость^ поработать на себя. Но у других проще — можно косить и днем, в • обеденный перерыв, и вечером, после колхозной работы. У нас слож­ нее. Вечернюю дойку мама начинает поздно, когда пригонят с поля колхозное стадо, да н у меня вечерами самый разгар: надо замерить и подсчитать все дневные работы в бригаде. Ничего, и ночью косить можно. Благо, что стоит полнолуние,— светло, не жарко, не поют над тобой всякие там кровососы. И огру­ бевшие уже травы ночью не такие жесткие,— отпотеют маленько, от- волгнут, становятся хрусткими, податливыми. Идешь и идешь на поводу у литовки, кладешь и кладешь рядок за рядком,— и так втягиваешься в однообразный ритм работы, что не надо напрягаться, не надо думать: тело само делает свое дело. Вот шажок левой ногой и разворот всего туловища с откинутой литовкою в руках вправо. Резкий поворот налево,— коса с сочным хрустом срезает полукружье трацы, одновременно «пяткою» подгребая прежнюю прокосину в валок. Подтягивается правая нога, снова ш а­ жок — левой,— и все повторяется. Валки нгетинисто топорщатся, трава влажно поблескивает под лу­ ной, над ней словно бы клубится тонкий белый пар. И терпко пахнет травяным соком, грибной прелью из недалекого березового перелеска. Там, в лесочке, тихо колышутся зеленоватые пластушины тумана, и сами березовые стволы будто светятся изнутри зеленовато-голубым светом. Мама косит с другого конца делянки, от леса. Там много морков­ ника, и коса ее недовольно фыркает, натыкаясь на застаревшие дудки. Мать часто правит жало косы тонким источенным оселком, и тогда доносится торопливый перезвон: тиу-тиу-тиу-так! Тиу-тиу-тиу-так! Вот такая она, мама,— всегда «схитрит», выберет себе, что потруднее. Все ребенком меня считает. Я налегаю на литовку. У меня участок легче: пырей, луговая овся­ ница, перевитые понизу клевером и курчавистым мышиным горошком. — Э-эй! — кричит мама.— Перекур! Айда, подкрепись маленько. Есть, и правда, хочется. На свежем воздухе всегда аппетит волчий. Я иду покачиваясь (когда долго косишь, начинает водить из стороны в сторону). У матери уже все готово. На плаще, разостланном на ско­ шенной траве, блестит-большая зеленая бутылка с молоком, лежат свежие огурцы, лук, добрая горбушка черного хлеба. Ржаной аромат разломленного хлеба забивает все остальные запахи. Кисловатый, яд­ реный, сытный,— прямо голова кружится. — Давай,— говорит мама, пододвигая мне кусок, что побольше. Я начинаю «рядиться»: нечестно это, работает одинаково, а хлеб­ ный пай мне больше. — Работаем-то одинаково, да ведь ты еще и растешь, тебе боль­ ше надо,— убеждает мама. Я хватаю зубами душистую мякоть и забываю обо всем на свете. Хлебушко! Живительная сила наливает все тело,— это, как в жаркий полдень полить водою вянущий цветок: обвисшие лепестки и листья на глазах начинают упруго подниматься, лаково поблескивать. Черная корка хрустит на зубах, похрустывают и свежие пупырча­ тые огурчики, разрезанные повдоль и натертые солью. А зеленые перья лука, обмакнутые в хрушкую серую соль, а молоко прямо из буты­ лочного горлышка,— густое и жирное, как сливки! Не помню, ел ли я когда-нибудь после так аппетитно, с таким удовольствием. 50