Сибирские огни, 1984, № 6

Окликнуть бы девчонку, спросить, за что ее опять наказала мать. Соседка совсем замаялась с ребятишками, а муж в тюрьме.' Но Ольга осторожно, чтобы меньше скрипел снег под ногами, пробирается по своему двору, огибает сенки и тихонько стучит в кухонное освещенное окно. Отец и мать лежат в общей ребячьей комнате, младших перевели в боковушку, там теплее. — Дрова-то на базаре, Гутенька, триста—четыреста рубликов за сажень.— У ма­ мы ясные глаза — кризис прошел, температура спала, только похудела очень. Отец тяжелее переносит болезнь. Посмотрел на дочь, когда вошла, и опять закрыл воспаленные глаза, желтоватые худые руки беспомощно лежат поверх стеганого одеяла. Поймав тревожный Ольгин взгляд, мама успокаивает; — Лучше теперь. Бредить перестал. Неделю почти без памяти был.— Мама про­ тягивает исхудавшую руку, касается Ольгиной суконной юбки,— Ты не ходи больше к нам, опасно это, доченька...— Слезы сползают у нее по вискам на подушку.— Попы большевиков и комиссаров анафеме предают... Толстобрюхие, прости меня господи, за просвирку полтора рубля сдирают... Ноги моей больше не будет в церкви. — Слушай ты ее.— Отец, не открывая глаз, усмехается посиневшими губами.— Только на ноги встанет и потащит последние копейки этим «толстобрюхим». Ольга улыбается, видно, правда, и отец начал поправляться, раз подсмеивается над мамой. Можег быть, это вот постоянное желание сделать и маму и всех детей тверже, сильнее в жизни и его самого ведет. Простой рабочий стал десятником на строительстве железной дороги, потом самоучкой — по двум учебникам — изучил сче­ товодство, и теперь работает в конторе. Но рабочего человека уважает, попов не лю­ бит и постоянно подтрунивает над мамой. — Молчи уж,— беззлобно отмахивается мама.— Я первый раз зарекаюсь... Всю заутреню последний раз проплакала, слушая, как они детей наших проклинают. Не пойду! — Не беспокойся, я осторожная. Ничего со мной не случится.— Ольга вытирает мокрое от слез мамино лицо. — Верушка,— негромко зовет мама. Ольга холодеет: неужели опять бред, зовет Веру, а она в томской тюрьме. Не до­ ждавшись ответа, мама опять зовет; — Гутюшка,— и вдруг улыбается виновато.— Маруся! Не слышишь — тебя же зову! Все имена стали путаться,— оправдывается она. Из кухни приходит Маруся — высокая девушка, пышные вьющиеся волосы пере­ хвачены надо лбом ленточкой. И такая мягкая, добрая улыбка у Маруси, что даже верхняя коротковатая губа, оголяющая десны, не портит этой улыбки. Бывшая крас- ногвардейка, отсидевшая в тюрьме после чехословацкого мятежа, это она выходила Ольгиных родителей. — Маруся, где у нас Верино-то письмо? — спрашивает мама. — Сейчас,— кивает Маруся и через минуту приносит тряпочный катышок, толщи­ ной в карандаш. Ольга развертывает сероватую полоску материи, на ней химическим карандашом, неровно, крупно, может быть писала Вера, прислонив тряпочку к стене, выведено; «Мамочка, не беспокойся обо мне. Я здорова. Каждый день делаю гимнастику и учу французской язык — пригодится. Попросите Сережу достать мне Лафарга на фран­ цузском языке. Спасибо за деньги. Я люблю тебя и папу. Каждый день думаю о вас. Целую. Вера». Ольга снова скатывает Верино письмо в трубочку. Улыбается: конечно, она только и делает, что гимнастику, да учит французский. Не тюрьма — курорт. А голод, тиф. допроса — стоит ли об этом писать маме? Вот и Вера — добрая, доверчивая девочка превратилась в мужественного чело­ века. Испытания закаляют людей быстро. Ольга вспоминает, как Вера крепко держалась за ее руку, когда они в детстве ходили куда-нибудь. И нежность к сестренке наполняет грудь, сжимает горло... Чтобы спрятать от мамы свое волнение, Ольга говорит: — Хорошо, что Вера здорова,— и отдает катышок Мар усе.— Сожгли бы лучше. — У нас никто не найдет! — Маруся хитро улыбается. Ольга, соглашаясь, кивает: действительно, жалко сжигать такое письмо, с каким трудом его, наверное, вынесли из тюрьмы и привезли в Новониколаевск.